Владимир Соловьев - Современники и потомки о восстании С.Т. Разина
Дальнейшее изучение крестьянских войн вообще предполагает обширный круг работ. Так, в названной статье П. Г. Рындзюнского и М. А. Рахматуллина указано на настоятельную потребность разработки целого ряда методологических проблем, связанных с изучением народных движений прошлого, а также и более частных моментов. К примеру, эти авторы выразили надежду, что будет предпринят равномерный анализ всех сосуществовавших на территории, охваченной той или иной крестьянской войной, общественных укладов и их взаимодействия[323]. Однако эта важная и интересная задача все еще не решается, о чем, конечно, приходится весьма сожалеть.
Предстоит осмыслить и исследовать глубокое своеобразие крестьянских войн в России исходя из уникальности, неповторимости отечественной истории[324]. Странно, что иные авторы, в целом отстаивая особый путь исторического развития России, отказывают в национально-самобытном характере крестьянским войнам. Так, Н. И. Павленко видит в них едва ли не самое убедительное доказательство отсталости страны, ибо они несли на себе, по его словам, печать средневековья[325], и не соотносит их ни с отмеченными им же самим особенностями возникновения крепостного права, оформления абсолютизма, складывания сословий, необычной ролью государства, ни с размерами территории, климатом, плодородием почв, ни с отсутствием морских путей, надежно связывающих Россию с Западом. Между тем более позднее наступление эпохи крестьянских войн в России в немалой степени находится в прямой зависимости от географической среды. Б. Ф. Поршнев убедительно обосновывает эту точку зрения, показывая, что у российского крестьянства по сравнению с западно-европейским «…возможности ухода были неизмеримо больше и эксплуатация в связи с этим возрастала медленнее»[326]. Влияние географического фактора на народные движения в феодальной России удачно прослежено и в работах других историков[327].
Вместе с тем трудно не согласиться с мнением того же Н. И. Павленко, который отмечает, что «под пером иных историков крестьянские войны составляют предмет гордости»[328]. Пора, по-видимому, не углубляться в дальнейшую дискуссию о том, можно или нельзя считать крупнейшие выступления российских крестьян XVII–XVIII вв. той или иной разновидностью войн гражданских, а задуматься над тем, что в любом случае эти события — вовсе не тема для бездумного воспевания, а трагическая страница российской истории.
Подводя итоги, хотелось бы отметить, что наличие в советской историографии устоявшихся точек зрения на крестьянские войны не исключает постановки ряда спорных вопросов, и это не должно смущать. Главное, чтобы за разными подходами сохранились различные альтернативные варианты, отражающие живую историю, показывающие крестьянские войны как подвижные, подверженные изменениям явления.
Ныне высказываются сомнения по поводу того, можно ли считать восстание С. Разина крестьянской войной. А. Н. Сахаров, например, считает, что это было социальное движение, в котором богатые крестьяне боролись за право предпринимательской деятельности в рамках региона. Без сомнения, эта неожиданная точка зрения представляет большой интерес, заслуживает пристального внимания и найдет как последователей, так и оппонентов. Однако поскольку историк не пояснил и не аргументировал свою новую трактовку, она нуждается в уточнении и на данном этапе, безусловно, не исключает традиционного для нашей историографии взгляда на восстание С. Разина как на крестьянскую войну.
Новые подходы, спектр разнообразных взглядов на российские восстания XVII–XVIII вв. — это, несомненно, добрый знак и благоприятная предпосылка дальнейшего развития историографии проблемы. Потому что очень важным для формулирования научных позиций является отказ от унитарного мышления, от наивной веры в то, что возможна выработка какой-то единой трактовки крестьянских войн, которая, утвердившись в научной литературе, проводилась бы как единственно верная.
Разинское движение в трактовке зарубежных историков
Сегодня мы с запозданием признаем, что советская историография долгое время развивалась в отрыве от поисков и находок западных коллег, в атмосфере искусственной конфронтации с наиболее интересными и авторитетными направлениями зарубежной исторической науки. И, конечно, такая изоляция шла в ущерб нашей историографии, ибо было заведомо известно, что из трудов носителей иного миропонимания, ничего, кроме ложных истин и враждебных доктрин, извлечь нельзя. То есть к работам западных историков был еще более пристрастный и настороженный подход, чем к сочинениям отечественных авторов XIX–XX вв., не разделявших воззрений предшественников российской социал-демократии или марксистских взглядов. По существу, наши представления о зарубежной историографии, как правило, исчерпывались ограниченным кругом работ, «апробированных» друзей СССР.
Но, к счастью, то время позади. Сейчас можно с уверенностью говорить о преодолении былой изоляции от мировой исторической науки, о внимательном и заинтересованном отношении к появляющимся на Западе публикациям, касающимся нашей истории, в том числе и крестьянских движений в феодальной России[329]. А интерес за рубежом к СССР, к ныне происходящим в нашей стране событиям, к ее далекому и близкому прошлому стремительно и неуклонно нарастает[330].
Вместе с тем, если говорить о разинском движении, то оно традиционно притягивало внимание зарубежных авторов. Подтверждением тому служит хотя бы тот факт, что знаменитый мастер новеллы Проспер Мериме посвящает восстанию в России в последней трети XVII в. значительную часть своей выдержавшей несколько изданий книги «Казаки былых времен»[331]. Конечно, сочинение П. Мериме — это во многом переложение известного труда Н. И. Костомарова, но французскому писателю не откажешь ни в самостоятельности наблюдений, ни в независимости суждений и оценок. Правда, нужно иметь в виду, что на разинскую тему он вышел главным образом в поисках экзотики и колоритного человеческого материала. То и другое в равной мере присуще его творчеству. Вспыхнувший в России мятеж Мериме склонен изображать как смесь резни, жестокой мести и кровавого разгула. Предводителя восстания он наделяет чертами классического злодея, считая, что фольклорная традиция окружила его незаслуженным ореолом, тогда как на деле под маской героя скрывалась личина бандита. В линии поведения, в устремлениях С. Т. Разина писатель усматривает нечто общее то с фракийским гладиатором Спартаком, заставившим трепетать Рим, то с Юлием Цезарем, который, прежде чем попытаться захватить власть в центре, сначала попробовал свои силы в провинции.
Стараясь ничего не упустить, П. Мериме воспроизводит суеверные рассказы русских крестьян о том, что Разин — чернокнижник, благодаря чему обладает магической силой и бессмертием: исчезнув в 1671 г., он объявился вновь в 1773-м уже под именем Пугачева.
Рассуждая о природе казачества, о его месте в социальной структуре Российского государства, писатель склоняется к мысли, что это особый слой населения, одинаково глухо изолированный и от верхов, и от низов тогдашнего общества.
Чрезвычайно занимает П. Мериме яркий народный эпос о разинском восстании. Писатель с увлечением разбирает сохранившиеся предания и легенды, сравнивает их сюжетные линии с мотивами творений Гомера, с сербским поэтическим циклом о Марко и т. д.[332].
В связи с освещением истории разинского восстания на Западе будет несправедливо обойти молчанием небезызвестного К. Валишевского — польского историка и литератора, издавшего во Франции на французском языке в конце XIX — начале XX в. серию жизнеописаний русских царей и императоров. Занимательность изложения, внимание к частной жизни, изобилие бытовых, нередко пикантных подробностей сделали его работы весьма популярными. Перед ним были открыты архивы Петербурга и Вены, Парижа и Лондона. Почерпнув там массу сведений, он тем не менее не слишком утруждал себя ссылками на источники, да и не стремился не только к научным высотам, но даже и к простой проверке своих материалов. Откровенно работая на потребу широкой публики, сомнительный, но сенсационный факт он охотно предпочитал безусловной, но скучной истине. Все это так или иначе проявилось, например, в главе «Бунт Стеньки Разина» книги К. Валишевского «Первые Романовы»[333]. Кроме того, есть здесь просто неверные и весьма легковесные, ни на чем не основанные утверждения. Чего стоит, к примеру, безапелляционное высказывание К. Валишевского о том, что казацкое «правительство сорганизовалось специально для постоянной оргии и утопало в водке и крови»! В другом случае он без тени сомнения пишет, что первыми «казаками в России были Рюрик, Дир и Олег, указавшие дорогу в Константинополь будущим стяжателям богатой добычи»[334]. Если следовать подобной логике, то тогда пионерами казачества на Руси нужно признать антов-воинов, которые, как известно, совершали походы в Византию еще в VI в., но, по-видимому, этот факт был К. Валишевскому неизвестен.
