Николай Егорычев - Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном
А что сейчас говорят об этом, пусть останется на совести тех, кто говорит…
В то время неуютно чувствовали себя в искусстве многие наши крупнейшие деятели культуры. Приведу лишь два примера. Оба они относятся к Академии художеств СССР.
Накануне открытия персональной выставки народного художника СССР Павла Дмитриевича Корина в выставочных залах Академии художеств туда приехала министр культуры Фурцева.
…Я с большим уважением относился к Екатерине Алексеевне Фурцевой как к крупному политическому деятелю. Это мнение не изменил и сейчас. Она оставила о себе самую добрую память в Москве тем, что много сделала для развития города, занимая пост первого секретаря МГК КПСС. Была она женщина обаятельная, умная, образованная, хороший организатор, прекрасный оратор, человек с твердым характером и очень справедливая. На ее женские плечи легла основная тяжесть работы по созданию в Москве базы строительства и стройиндустрии, и она блестяще справилась с этой задачей. Фурцева никогда не давала в обиду московские кадры, хотя сама могла критиковать довольно сурово. Мы чувствовали себя при ней как за каменной стеной. Именно она давала согласие на мое избрание первым секретарем Бауманского района.
Оказалось, однако, что на посту министра культуры СССР многие ее прекрасные качества ей не только не помогали, а, наоборот, даже вредили в работе с творческой интеллигенцией. Ей не хватало гибкости, такта, внимания к творческим работникам, может быть, и терпения. По-видимому, эта должность была не для нее. Но и на этом посту ей многое удалось сделать. Помню, как она жала на меня, чтобы закончить строительство МХАТа на Тверском бульваре, нового здания для Третьяковки. Что-что, а давить она умела…
Увидев великолепно написанные Кориным образы священнослужителей, нищих и других представителей старого мира, эскизы которых художник готовил для своей огромной работы «Русь уходящая», Фурцева страшно возмутилась и категорически потребовала: «Всех попов убрать, выставку в таком виде не открывать!»
Позвонили мне. Я срочно приехал на Кропоткинскую. Разгорелся спор. Никакие доводы на Екатерину Алексеевну не действовали. Даже тот факт, что М. Горький очень высоко ценил эти портреты и выпросил у Сталина особняк для художника, чтобы создать ему необходимые условия для работы. Пришлось пустить в ход последние аргументы, что, мол, эта выставка открывается в Москве не по линии Министерства культуры СССР, а посему мы, москвичи, несем полную ответственность за ее проведение и принимаем решение – поддержать выставку народного художника СССР Корина.
Выставка прошла с огромным успехом. Позднее она демонстрировалась в США. А с Павлом Дмитриевичем Кориным мы стали после этого близкими друзьями до самых последних дней его жизни…
Второй случай был просто курьезный. Народный художник СССР Сергей Тимофеевич Коненков открывал свою выставку в Доме Академии художеств. За несколько часов до открытия туда опять же приехала Екатерина Алексеевна.
Все шло хорошо, пока она не подошла к бюсту Хрущева. Увидев работу, она потребовала убрать ее из экспозиции, так как, по ее словам, «выполнен бюст плохо, карикатурно и позорит нашего лидера». И здесь, как говорится, нашла коса на камень. Коненков категорически заявил, что в этом случае выставки не будет. Министр культуры стояла на своем. Ни о чем не договорившись, Фурцева уехала. Организаторы выставки остались в полной растерянности, не зная, что им дальше делать. Пришлось мне снова ехать на Кропоткинскую.
Я, конечно, сделал вид, что ничего не знаю о посещении министра культуры. Долго ходил по выставке в сопровождении Коненкова. Очень хвалил его действительно прекрасные работы.
Подойдя к бюсту Хрущева, я долго стоял около него и молчал: Екатерина Алексеевна была абсолютно права, но как сказать об этом скульптору? Коненков с напряжением ждал рядом.
Бюст был из белого мрамора. Выдающийся скульптор ухватил одно из характерных выражений лица Хрущева, которое иногда делало его физиономию какой-то несимпатичной. А выполненный в мраморе портрет нашего лидера, да еще несколько утрированно, действительно выглядел карикатурно. Пауза затягивалась. Наконец я говорю:
– Ну, Сергей Тимофеевич, это же гениально! Это же вылитый Никита Сергеевич! Как вы ухватили это выражение? Ведь Никита Сергеевич так многолик. Поздравляю вас!
Все это было сказано громко, чтобы окружающие нас люди могли слышать. Коненков был очень доволен. Его напряжение прошло. Он даже как-то ожил, засветился:
– А вот Фурцева этот портрет раскритиковала.
– Не могу согласиться с Екатериной Алексеевной. И буду везде отстаивать свое мнение.
Затем отвел его в сторону и тихонечко так, чтобы никто не слышал, говорю:
– Бюст настолько хорош и реалистичен и так точно передает схваченное вами выражение лица Никиты Сергеевича, что тот может ведь и обидеться, так как все его приукрашивают в духе социалистического реализма, изображают его этаким красавцем мужчиной, подхалимствуя перед ним. А вы дали его не очень красивым человеком.
Для Коненкова это оказалось неожиданным аргументом. Он сказал, что как-то раньше не подумал об этом, ну а уж если Никита Сергеевич может обидеться, а он этого ни в коем случае, естественно, не хочет, то, пожалуй, лучше этот бюст и не выставлять. Так был урегулирован этот конфликт. Но отношение к Фурцевой и у Коненкова, и у других художников от этого, мягко говоря, не улучшилось.
По сути дела, то же самое произошло у Фурцевой с Ростроповичем. В результате знаменитый виолончелист оказался за рубежом, а советское искусство от этого лишь крупно проиграло.
К сожалению, подобные примеры можно было бы продолжить. Все это в конечном счете обернулось для партии потерей авторитета среди творческой интеллигенции, который никакими Государственными и даже Ленинскими премиями восстановить было невозможно. Чем больше ошибок делал Хрущев, тем громче расхваливали его средства массовой информации и члены Президиума ЦК, оказывая плохую услугу как Хрущеву, так и партии.
Следует учитывать, что сегодня деятельность Хрущева рассматривается на фоне брежневского застоя, приведшего страну к кризису. А в то время к ее оценке подходили с позиций начавшегося после XX съезда партии процесса демократизации, возвращения к ленинским принципам и нормам партийной жизни, то есть более строго.
Таким образом, Хрущев сам вел дело к своему освобождению, что и произошло на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году.
Снятие Хрущева
Сейчас можно слышать и читать утверждение о каком-то заговоре против Хрущева. Это не так. Это была подготовка к пленуму ЦК партии для вполне законного обсуждения ошибок Хрущева, но проводилась эта подготовка скрыто. Другого пути в то время не было.
Правда, как оказалось, объединились тогда люди с разными убеждениями. С одной стороны, это были те, кто не желал борьбы с культом личности. Их возглавлял Брежнев. С другой стороны, были мы, молодые. Нас в руководстве было совсем немного. Мы отвернулись от Хрущева, поскольку убедились, что он отошел от курса на развитие демократии.
Мнение о необходимости отправить Хрущева в отставку разделяли многое слои: творческие работники, ученые, возмущенные грубыми нападками на них со стороны Хрущева; многие военные, не согласные с приоритетным развитием стратегического ядерного оружия за счет других родов войск; ведущие хозяйственные руководители во главе с Косыгиным, не смирившиеся с созданием совнархозов; партийные руководители на местах, «передравшиеся» в связи с разделением партии на промышленную и сельскую. Да и народ не был удовлетворен деятельностью Хрущева, наобещавшего больше, чем можно было сделать.
Однажды меня пригласил к себе П. Н. Демичев. Мы доверяли друг другу с тех пор, как я был у него вторым секретарем в МГК. Он отвел меня к окну и с волнением сказал:
– Знаешь, Николай Григорьевич, Хрущев ведет себя неправильно.
– Петр Нилович, я давно вижу, что он ведет себя не так, как надо. И этот вопрос нам надо как-то решать.
Подготовка к пленуму началась уже в июне 1964 года. Дело это было непростое, даже опасное. Ведь надо было выяснить отношение большинства ЦК к поведению и ошибкам Хрущева. Возглавил подготовку Л. И. Брежнев, который выдавал себя тогда за горячего сторонника демократического курса. И я ему поверил.
Помню свои беседы с Брежневым в ходе подготовки к пленуму. Мы говорили о необходимости строгого соблюдения Устава КПСС, о повышении роли ЦК КПСС, который по-настоящему должен быть высшим органом партии в период между съездами, и что Президиум ЦК обязан быть подотчетен коллективному органу – ЦК. Говорили и о том, что первого секретаря ЦК надо избирать тайным голосованием и не более чем на два срока, о том, что следует освободить Совмин СССР от мелочной опеки со стороны аппарата ЦК КПСС, а численность этого аппарата сократить в несколько раз.
