Михаил Ишков - В рабстве у бога
— Кр-ругом! — скомандовал Георгий. — Сдвоить ряды!..
Те безропотно повиновались, разбились на пары и замаршировали в зал.
На монтажной площадке царевич приказал.
— Левый ряд, занять оборону в левом проходе, правый — в правом. Исполнять!
Завороженные раругги ринулись по указанным направлениям. Вдогон Георгий приказал убивать любого, кто попытается проникнуть в монтажный зал.
— Убивайте их всех! — добавил Георгий. — Гагтунгр потом разберется, кто прав, кто виноват.
Бой в подземелье закипел с новой силой. Первый натиск охранников-зомби ошеломил спешившее им на помощь подразделение. Тем временем мы с Георгием, работая кто челюстями и когтями, кто мечом, словно ломом, — своротили арку с посадочного места и принялись освобождать чудесный пояс. Георгий принялся отдирать пластины, я рвал провода, пока не извлек заключенный в медный кожух, растянуты до предела, похожий на офицерский ремень, наборный пояс.
Эх, там бы мне накинуть его на себя! Там бы опрокинуться на спину, обрести человеческий образ, скинуть с себя уже поднадоевшую волосяную и чуждую мне синтетическую оболочку. Поддался радости… Мелькнула мысль куда спешить, успею. Потом уже и времени не осталось — один из недобитых раруггов, придя в сознание, вскинул автомат и повел длиннющим стволом в сторону Каллиопы, охранявшей вход. Я метнулся в сторону врага, занес лапу, чтобы нанести смертельный удар, однако умирающий раругг опередил меня и нажал на спусковой крючок. Георгий бросился к жене и грянувшая очередь плеснула пулями ему в грудь и плечо.
«Время, время, время!» — прозвучал в сознании призыв капитана. Теперь уже было не до превращения в человека. Схватив пояс зубами, я бросился к царевичу, тот из последних сил взгромоздился на меня. Перестрелка в обоих боковых туннелях внезапно стихла, какой-то гуд долетел оттуда. Еще мгновение — и в боковых проходах раздались ликующие вопли. Исполинскими прыжками я помчался к океану вслед за Василь Васильевичем и Каллиопой. Одним махом перепрыгнул от устья пещеры на расширившуюся, обросшую перилами, шершавую поверхность койса. Приземлился прямо на овальную выпуклость в центре опрокинутого донышка. Аппарат под моим весом закачало, утянуло в сторону, мне однако удалось, не теряя времени, просунуть голову и плечи истекающего кровью Георгия в широко распахнувшийся люк. Каллиопа и фавн тут же втянули его внутрь. Койс начал стремительно набирать высоту, и в этот момент, когда я уже совсем собрался скользнуть в люк, меня куснула блоха. Я огрызнулся на нее, лязгнул зубами, и чудесный пояс, свиваясь и кувыркаясь в полете, камнем полетел вниз, прямо в сероватое месиво тумана, затянувшего прибрежные воды.
Как раз в то же мгновение в обширном просвете на юго-востоке показалось солнце. Брызнуло лучами на жемчужно-стальную поверхность океана, на низкую рваную облачность, на клочья тумана, сползавшие с берега на воду. Пояс канул в одном из посветлевших вздыбившихся бугров — толща тумана словно бы содрогнулась, затрепетала. Место падения чуть засветилось. Туман словно насквозь прожгло. Потом все погасло.
Койс тут же ребром вперед спланировал вниз. Я так и застыл, вцепившись зубами в ограждение — оно было твердо и ничуть не поддавалось усилию сжавшихся в отчаянной муке челюстей, — вгляделся в облачную муть. Неожиданно нижнее донышко летающего блюдца ударилось о воду, меня обдало градом брызг. Однако я не спустился в люк — так и сидел, просунув язык между зубами и трубкой перил, и чуть слышно скулил. Шерсть вокруг глаз намокла — то ли от брызг, то ли от едкой жидкости, выступившей из глаз.
Глава 4
В конце сентября долину Джормина и окружающие её сопки окончательно накрыли снега. В моем отсеке, в широком окне спальни теперь расстилалась необозримая, вздыбившаяся замерзшими на бегу, исполинскими волнами горная страна. Вдали, наполночь, блистающим в ясные дни берегом высился хребет Черского — долгий, в треть горизонта, белоснежный крутой уступ. Вдоль изломистой линии вершин чернели темные участки скальных сбросов зеркальное отражение пены? Понизу клочками пестрели зеленью редкие лиственничники. Как-то в редкую минуту прозренья, спрессовав время и ощутив миллионолетие как тяжкий груз, я воочию узрел неспешное движение гранитных валов. На глазах взгромождался из каменного крошева Кумбарийский хребет, ограждавший это место с восхода. Страна в тот миг, в ином временном масштабе, предстала передо мной как неспокойная бурливая ширь. Я смекнул может, именно так смотрел на окружающий чуждый мир фламатер? Может, таким и запомнят его лишенные плоти члены экипажа? Прибавьте сюда надоедливую смену времен года, мелькающий ряд восходов и заходов, извечно подчеркивающих голубиную суть самого синего во всей вселенной небосвода.
Но ведь он был вынужден время от времени останавливать мгновения! Когда-то ему необходимо было заняться профилактикой и ремонтом, когда-то погрузиться в реальный — земной — бег секунд, чтобы по возможности точно определиться в торопливой беготне тысячелетий. Порой, его, спящего, нагоняло отчаяние, ведь он был живым, этот механизм. Когда это случалось? Конечно, в ясные морозные ночи, когда созревающий мрак открывал мириады звезд. Фламатер не мог не замереть в немом вскрике, наблюдая, как тот квадрат звездного купола, в чьей стороне лежал его дом, медленно огибает Полярную…
«Пульверизатор», ганнибалы, «возвращается муж из командировки», «у двуногих шесть конечностей» — земная твердь накрепко вцепилась в него, наложила отпечаток. Сколько раз с приходом ночи, невзначай бросив взгляд на рисунок созвездий, на живую, зовущую, распахнувшуюся даль, звездный корабль вздрагивал от ярости. Я кончиками пальцев почувствовал дрожь — это были приступы гнева, в который на заре своего заточения впадал фламатер. Отзывались ли землетрясениями его попытки освободиться от пут земного тяготения? Крушил ли он все подряд? Может, горы воздвигал? Не его ли волей была сотворена эта дикая страна. Не фламатер ли обрушил пять ледниковых периодов на изнемогающую планету, на которой появились незваные гости из другой галактики. Не в силах совладать с ними он должен был примолкнуть и затаиться вместо того, чтобы заняться выведением разумной расы из немногочисленных носатых обезьян. Или из волков? Эту тайну мне никогда не раскрыть. Не он ли уже в историческую эпоху выморозил на сотни метров вглубь север Евразийского континента? В его поступках прослеживалась неумолимая логика выживания, но я не мог отделаться от мысли, что чем дальше, тем острее исполнение долга превращалось для рукотворного бога и населивших его органо-металлическое нутро членов синклита в тоскливое, безнадежное ожидание несбыточного. Сколько рас, народов, государств, созданных им, гибли в междоусобных войнах, вымирали от нашествий чумы, оспы, холеры? Сколько раз обрывалась нить знаний, хранимых приверженцами той или иной религии? Он был щедр на выдумки и каждый раз, объединяя племена, порождая для них новый сонм богов, верил — эти воспрянут, выживут, создадут государство, овладеют необходимыми технологиями, наберутся, в конце концов, грамотешки и народят человека, способного извлечь меня фламатера! — из праха. Вывод напрашивался самый безыскусный — покинув Землю, он бросит нас на произвол судьбы? Страшный вопрос, от него перехватывало дыхание… Тогда почему все эти века молчали хранители? Неужели им было неведомо об обитании на нашем шарике отчаявшегося и всемогущего творца?..
Нет, этого ему дано не было! Его трудно было отнести к роду Прометея. Как бог он был слаб, сбит, посажен в темницу, оставлен один на один с мыслью — суждено ли ему дождаться освобождения? Узник знал, что срок его заключения имеет предел, но хватит ли терпения и сил дожить до этого часа? Что он мог поделать, скованный, беспомощный инвалид? Только скрепя сердце, сцепив металлокерамические челюсти, наблюдать, как люди губят друг друга, льют реки крови, вытаптывают ростки культуры, которые должны были прорасти и дать урожай. Его ненависть к нам была понятна — и через это прошел инопланетный Робинзон. Пробил час — и ненависть сменилась отчаянием. Когда он почувствовал, что сходит с ума? В каком из миллионолетий это случилось? Возможно, после пробуждения, когда обнаружил, что по земле вновь бродят орды дикарей и все необходимо начинать сначала. Что могло сохранить хилые ростки рассудка на этой ублюдочной планете?
Скоро на Земле появились неведомые пришельцы — стали обживаться, ставить генетические опыты, загнали последних динозавров и прочую бесовщину под землю, где они превратились в злобных и отчаявшихся раруггов и игвов. Одним словом, пришельцы дали шанс обезьяноподобным существам выжить, встать на ноги. Но сами галактические бродяги растворились в поколениях взращиваемых рабов. Это был хороший урок фламатеру.
