Михаил Садовяну - Жизнь Штефана Великого
— Опять начнется война и погибель?
— Будь разумной, Войкица, — ласково шепнул господарь, лаская ее лоб, — коль уж дано быть государыней и родить сына, коль хочешь видеть его князем — то должна уразуметь, что он не может знать иного ремесла, чем то, которое ему положено по сану. Заберу его у тебя, дабы любила его побольше, а меня поменьше. Нет нужды говорить, и слез понапрасну не лей. Отведай зелья и знай, что я больше тебя люблю нашего сына. Но у тебя, как у всякой матери дня сегодняшнего, я же думаю о завтрашнем дне и пекусь о нем неусыпно.
Княгиня вздохнула опять и скрестила на груди руки. Воевода-Штефан, делая вид, что глядит в потолок, следил за нею краем глаза. Она, как всегда, лукавила, думала все о своем; но он легко читал ее мысли. Штефан, сын Алексэндрела, живший в Царьграде — вот ее главная забота. Ее забота — узнать, кто среди радных бояр мог бы стать его сторонником. Ее забота — во всем охранять сына. Ее забота — видеть мужа бодрым еще некоторое время, покуда не оперился Богдан.
— Выпей, государь, оставшуюся половину зелья.
— На этот раз я тебя послушаюсь, княгинюшка. А потом помолчим, послушаем, как шумит за окном вьюга. Вот так же, как она, метались в заботах и дни мои. Но за непогодью приходит весна, и снова оперяются кодры. Испросим у господа мира для той поры, когда меня уже не будет.
Князь закрыл глаза. Княгиня слушала некоторое время шелест вьюги, затем склонилась над больным, но все еще несломленным телом мужа.
IIКогда закуковала в дубравах кукушка, а хлебопашцы, пересчитав овец и колоды, засеяли просо и яровую пшеницу, предвкушая, как они давно привыкли в княжение Штефана-Воеводы, новый изобильный год, вышло повеление чиновным людям в городах и боярам в вотчинах, собраться по зову господаря на обещанную ратную потеху в ляшскую землю. Собрались конные полки, и сучавский портар Лука Арборе повел их в Покутье. Случилось, однако, что в это же время поднялся и лихой охотник Альбрехт-круль, не ведавший покоя в погоне за утерянной славой и величием. Он тоже дожидался, чтобы дороги подсохли, дабы обрушить свой гнев на Молдавию.
В быстром броске окружит он со своими лучшими воинами логово, где старый зверь греет на солнце поющие кости. Счастье охотника всегда прилетает внезапно, словно, на крыльях ветра.
Так он и сделал: переправившись тайком через Днестр, ляшские отряды за день достигли берегов Прута, а на второй уже жгли села под Ботошанами[127]. Однако прав был пан Мечислав Домбровский: зверь оказался куда опасней и свирепей, чем подозревали опрометчивые охотники. Легкая конница молдавского правителя была в Покутье — это правда. Но наемные Штефановы войска находились совсем в другом месте. По данному знаку сельские жители тоже собрались с топорами и котами у прутских бродов и лесных теснин. Быстрые отряды охотников подверглись страшному разгрому. Тысячи впряженных в плуги пленников вспахали окровавленную землю и забороновали желуди в том гиблом месте, названном впоследствии "Красные дубравы".
— Вся Польша вопияла, возмущаясь не столько диким поступком молдаван, ибо война не ведает законов, — сколько новым безумством Альбрехта. Тогда безмерный гнев и ярость короля обратились против жителей Республики, словно они были повинны в неудаче охотника. Много злых и необдуманных дел совершил тогда король. Черную память оставила по себе в польской земле лихая година гибели шляхетства в Козминской пуще и плугарей, пахавших окровавленную землю. А король упивался злобой, каждодневно помышляя об ужасном мщении. Прав был седовласый воевода: охотник-сей не ведал усталости. Теперь он искал новой рати и, дабы собрать ее, закладывал веницейским банкирам достояние короны.
От этих королевских сумасбродств настали лихие годы для безвинной христианской земли польской, о чем вещали громогласно шляхтичи на своих сеймах. В мае 1498 года санджак Силистрии Бали-бей Малкочоглу, захватив с собою часть крепостных гарнизонов, повел свои войска приморским краем в Польшу и, дойдя до Львова, распустил для грабежа отряды в 40 тысяч человек. Налетев внезапно, они собрали огромную добычу и ушли.
Казалось, буря улеглась; но через месяц — в июне — налетела другая со стороны молдавского порубежья. Дружины Штефана пробились до крепостей Тирибол и Подгаец. Побывали и в Брацлаве, и во Львове, и в Подолии. Гетман Арборе и старый пыркэлаб Герман прибили турью голову к ворогам Пржемысла. Покуда длился набег, господарь Штефан стоял у Снятина. Направив по восьми дорогам обозы с добычей, он повелел писцам занести в списки жителей ста украинских деревень, которым надлежало переселиться в вольные молдавские села.
Только опомнились немного каштеляне и войсковые капитаны, только успели получить приказы короля, как за первыми гонцами прискакали новые: татары вступали в Галицию. Эти держали в одной руке аркан, в другой — копье с горящей паклей. Немало посекли, пограбили и полонили народу и крымчаки.
Затем пошел слух, что вслед за татарами, идет обратно Бали-бей с удвоенным числом воинов.
Тогда отчаяние охватило охотника: у него опустились руки. С самых древних времен не помнила эта земля храбрецов и рыцарей такого разорения и унижения. Оставалось одно: к середине июля мирное посольство просило дозволение явиться пред очи Штефана-Воеводы. А 16 апреля следующего 1499 года пыркэлаб Герман и питар[128] Иванчу отправились в Краков и от имени господаря подписали мир, сиречь признание Альбрехта в его поражении. Сам же преславный круль от скорби великой слег. Он лежал в постели лицом к стене, изредка протягивая руку к виночерпию, дабы залить вином томивший его жар. Так накапливалась в нем желчь, покуда не задушила совсем. И вскоре, в июне 1501 года, соизволил господь дать ему вечное успокоение.
IIIНаходясь на исходе жизни и борясь с недугом, воевода неустанно пекся о державных делах и укреплял порядки, установленные им. Хотя с новым польским королем Александром, братом усопшего, связывала его давняя дружба, еще более упрочившая заключенный мир, он не соглашался выводить своих пыркэлабов из Покутья. Эту землю, дедовское наследие, он хотел оставить сыну Богдану-Воеводе.
Начиналось новое столетие. Находясь в Сучаве и принимая послов с дарами из разных стран, Штефан-Воевода иногда поворачивался к своим врачам и хитро подмигивал им. Вместе с этими западными врачами — Матвеем де Мурано, Иеронимом де Цессена, Иоганном Клингеншнорпом, стоявшими в задумчивости у его изголовья и вспоминавшими давние дела, зачастили и посланцы королей и князей с вестью о новом походе христианства против оттоманов.
Его святейшество римский папа вновь повторял старые призывы, именуя князя далекой земли на рубеже варваров сподвижником Христа. Снова пыталась Венеция, потерявшая целый ряд колоний, захваченных турками, разжечь тлеющую веру князей; люди доброй воли отправлялись в Буду и Краков; другие хладнокровно подсчитывали армии и доходы. Забыв на миг о травяных настоях, о перевязках и корпии, о ласках княгини Войкицы, любовник несбыточной мечты поднимал голову, сердито хмуря бровь. Снова звучал в его сердце далекий зов, словно печальный вздох бучума вечером в горах.
Но нет уже времени. Ночью божий ангел посетит сучавскую крепость.
Угрюмы и тяжки предсмертные дни человека. И все же в последнюю зиму господарь повелел конным полкам подковать иноходцев, а сам, лежа на санях, последовал за войсками в Покутье. Сопровождаемый врачами и Богданом-Воеводой, он установил новый рубеж Молдавии, дабы остался он таким на веки вечные.
Немногие установления Штефана переменились. Обновились рубежи, ушли поколения. Но божьи храмы повсюду сохранились; во всех рэзешских вотчинах хранятся его грамоты; во всех уголках Молдавской земли жива память о его справедливых войнах: последний потомок хлебопашцев той поры читает знаки господаря Штефана у бродов, на вершинах скал, в развалинах на холмах. Вот уже четыре с половиной века властвует эта сила над Молдавией — свидетельство того, что иные люди умирают лишь плотью своей, а истинная их сила живет за пределам и того, что простые люди называют смертью. В святой Путненской обители, где сам господарь определил себе могилу и выбрал плиту с надписью, в обрамлении цветов аканта, лампада, затепленная в июле 1504 года, ни разу не погасла. Кончина Штефана, последние судороги плоти, покуда жгли ему рану раскаленным железом, а Богдан-Воевода и княгиня Войкица держали его за восковые руки, обливая их слезами, остались в прошлом, связаны с той минутой, когда господь подал знак, и душа освободилась от юдоли сей жизни. Искусный дипломат, грозный и осторожный стратег, увял вместе с, листьями печального 1504 года. Но дух его жив в веках, в порядках, установленных им, и в душах людей. Он и сегодня еще пытается вести нас стезею будущего.
