Арсений Ворожейкин - Небо истребителя
— Капиталисты, — ответил я рабочему, — развернули «холодную войну», а это подготовка к «горячей». В такой обстановке мы должны быть бдительны. А что касается кастрюлек и сковородок, то и эта «техника» нам сейчас нужна не меньше, чем самолеты.
Рабочий не без иронии заметил:
— Кастрюлями отобьемся??
Это задело меня за живое, и я, позабыв о секретности, откровенно сказал:
— Нет, самолетами. И не такими, какие выпускали вы. Будете делать реактивные истребители. Лучше, чем те, какие впервые в этом году пролетали над Красной площадью. Именно ваш завод должен начать выпуск этих самолетов. Это я вам говорю по секрету, как солдат солдату. И вы мне откровенно скажите: вы, рабочие, и ваше руководство готовы к этому?
— Конечно готовы! Только был бы приказ.
На другой день я познакомился с летчиками-испытателями, проверил их летную документацию. В плане значился и мой полет с ведущим летчиком майором Иваном Буровым. Бурову тридцать четыре года. На груди орден Красной Звезды и медаль «За трудовую доблесть». Я поинтересовался:
— На фронте заработали?
— Нет! — резко ответил он с обидой. — На фронт меня не пустили. Всю войну в тылу испытывал истребители.
— Испытание самолетов тот же фронт, — я ответил так, как обычно писалось во время войны в газетах о тружениках тыла.
— Федот, да не тот! — убежденно заявил Буров. — Такие ответы писались на всех моих рапортах, в которых я умолял послать меня на фронт. У меня двое ребят, теперь они, как и все дети, спрашивают меня о войне, а мне ответить нечего.
Я посочувствовал Бурову, вспомнив, как в 1942 году в академии меня за такой же рапорт привлекли к партийной ответственности. Потом просмотрел топографическую карту, на которой рукой летчика был отмечен маршрут нашего полета на двухместном истребителе, сделаны необходимые расчеты. Когда я одобрил его работу, он порывисто и с пренебрежением воскликнул:
— Это же наука для первоклашки! Другое дело — пилотаж!
— Бывает, теряют ориентиры и очень опытные летчики.
— Да я по этому маршруту пройду с закрытыми глазами: тут все мной облетано-переоблетано. — Буров говорил быстро, словно куда-то спешил. — Каждая балочка, деревушка и кустик мне знакомы до чертиков. К тому же Волгу с высоты можно видеть за сотню километров.
Откровение летчика я не воспринял как чрезмерную самонадеянность. Это выплеснулась сама опытность и душевная откровенность, и я с ним согласился. Мне не доводилось испытывать заводские самолеты и видеть эту работу. Сейчас это дело меня заинтересовало. Чтобы прочувствовать такой полет и проверить профессиональную работу Бурова, я поставил ему задачу:
— Когда придем с маршрута, выполните два комплекса фигур высшего пилотажа: один согласно Курсу боевой подготовки истребительной авиации, а другой — свой, испытательный, после которого машина считается принятой.
— Хорошо! — глаза его задорно сверкнули. — Сегодня я сделал всего один полет по кругу. Даже как следует не размялся, — и летчик, как бы испытывая удовлетворение от предстоящего пилотажа, даже невольно подвигал плечами, в которых чувствовалась сила.
Мы в небе. Я в задней кабине, проверяемый — в передней. На первом отрезке маршрута Буров набрал высоту и ни разу не оглянулся назад. Правда, перед ним установлено зеркальце, но оно не дает полного обзора. Боевому летчику нужно постоянно крутить головой и накренять самолет. Иначе вражеский истребитель, прячась за заднюю нижнюю часть самолета, окажется незамеченным и нанесет удар.
Сейчас не фронтовое небо, но военный летчик в воздухе должен постоянно находиться в боевой готовности. И эта готовность должна стать его инстинктом. На Халхин-Голе к нам прибыл опытный летчик-испытатель и погиб в первом же вылете из-за своей неосмотрительности. Вот почему мне не понравилось беспечное поведение моего проверяемого.
До первого поворотного пункта испытатель набрал высоту пять тысяч метров. На такой высоте он прошел и остальные два отрезка маршрута, прошел точно по намеченному пути и расчетному времени, но ни разу не оглянулся назад. При подходе к аэродрому спросил меня:
— Разрешите выполнить пилотаж?
— Разрешаю. Но сначала внимательно осмотритесь и запросите согласие стартового командного пункта.
Пилотаж! Он наглядно показывает не только профессиональную выучку летчика-истребителя, но и его характер, а также физическую натренированность. Первую часть задания Буров выполнил чисто, хотя и без той плавности, какая полагается. Временами он слишком резко двигал рулями: сказывался его энергичный, порывистый характер. Но здесь, в пилотировании, свое летное «я» допускалось.
Испытательный комплекс фигур Буров выполнил с большими перегрузками. Порой у меня на глаза наползали веки. А на петле Нестерова он так закрутил вертикальное кольцо, что у меня не только невольно закрылись глаза, но от перегрузки заныла поясница, не раз поврежденная на фронте. Я хотел было подсказать летчику, чтобы он без натуги выполнял фигуры высшего пилотажа, но воздержался: я же сам дал ему задание показать уровень испытания. Правда, спросил:
— А машина не деформируется?
— Нет! Я не допускаю предельных перегрузок, — быстро ответил он. — Это проверка машины на прочность.
Когда испытатель закончил пилотирование и стал снижаться на посадку, моя поясница уже ныла вовсю. Да, испытателем по здоровью я быть не могу. А летчиком? Формально тоже. В 1939 году из-за повреждения поясницы в боях на Халхин-Голе я был списан госпитальной комиссией с летной работы. Однако летаю. Боль возникала и проходила. Пройдет и сейчас. А может, Буров перестарался с перегрузками? Бывает, что при проверке техники пилотирования перебарщивают и летчики строевых частей. Нет! Буров действительно проверяет истребитель, а заодно получилось, что он и меня проверил на прочность.
Зарулив на стоянку, летчик выключил мотор, открыл фонарь кабины, расстегнул привязные ремни, снял шлемофон. Техник подал нам фуражки. Мы надели их, и испытатель с раскрасневшимся лицом устало доложил:
— Майор Буров ваше задание выполнил. Разрешите получить замечания?
— Замечание есть, правда, оно может показаться вам несущественным. В полете вы ни разу не повернули голову назад. С такой осмотрительностью на фронте делать нечего. Сразу собьют. А задание по маршруту и пилотаж в зоне выполнены отлично.
— Спасибо!
Прежде чем пожать друг другу руки и разойтись, я поинтересовался:
— У меня порой от перегрузок наползали веки на глаза. А у вас?
— Тоже. Они ведь летчика не слушаются, подчиняются только перегрузкам. Главное в такие моменты — не потерять сознание. Но я знаю свои возможности и возможности машины. Скоро обещают создать прибор перегрузок, тогда наша работа будет поставлена на научную основу.
— Сейчас летаете, наверно, маловато? — поинтересовался я.
— Да. Вот во время войны уставал так, что едва домой добирался. Летчику-испытателю надо иметь одну особенность: никогда не красоваться в небе, а работать на пределе своих сил. Только так можно правильно проверить самолет на прочность, маневренность и управляемость. — Иван замолчал, видимо обдумывая, говорить или не говорить, однако решился: — Но думаю оставить завод. Здесь работа только с машинами. А мне нравится учить людей летать. По образованию я не только летчик, но и учитель. Думаю написать рапорт, чтобы меня перевели в строевую часть.
«И он прав, — подумал я. — Ведь смысл жизни именно в преодолении трудностей, в душевном росте человека».
3.
За неделю проверку завода мы закончили. Свой материал о летно-испытательной работе я написал и отдал старшему нашей группы, а сам поехал в городской драмтеатр. Щиров остался оформлять материал проверки завода: утром мы должны совместно обсудить его, сделать с руководством завода и военными представителями разбор и уехать в Москву. Билеты были на руках.
У трамвайной остановки ко мне подошла незнакомая девушка. Она, видимо, наблюдала, откуда я шел, и любезно, с милой улыбкой спросила:
— Товарищ майор! Вы не знаете, случайно, подполковника Щирова? Он живет в заводской гостинице, — и рукой показала в сторону гостиничного здания.
— Знаю. А вы что, родственница ему?
— Да нет, — она замялась и чуть смутилась.
Девушка высокая, худая, с комически броским большим носом и сухим, вытянутым лицом. Правда, ее некрасивая внешность сглаживалась милой улыбкой. В разговоре с ней я уловил оканье и, чтобы сгладить ее смущение, спросил:
— Вы не горьковчанка?
— Да. Из Горького.
— Я тоже из тех мест. Выходит, мы земляки. Может, познакомимся?
Девушка непроизвольно повернула голову в сторону заводской гостиницы и торопливо протянула руку:
— Лина.
— Арсений, — представился я. — Да не придет ваш Сережа, он занят.
