Сергей Бородин - Костры похода (Звезды над Самаркандом - 2)
Царевич выпил лишь чашку вина, лишь столько, чтобы прогнать дорожную усталость да согреться после дождя. Он смотрел ясными черными-черными глазами, одними этими глазами смеясь:
- Вот, "преданный, преданный", а за поясом этот прекрасный кинжал. Против кого? Где здесь враги? У вашей особы есть враги? Я устраню их. Я желаю благоденствия вашей особе. Я могу быть надежным другом. Против кого оружие, кого опасаетесь?
На лестные слова царевича визирь отвечал улыбками и поклонами, что давалось нелегко.
- О, этот кинжал... дед мой получил... От шахов Ирана. За дружбу. Какой кинжал!
- Красив! Очень красив! А откуда оружие у вашего народа? Кто дал народу? Вы?
- О благословеннейший!.. Я вам подарю! Я этот кинжал вам!..
- Нет, зачем же? Он украшает вас. Но что за толк от такого кинжальчика. Лучше примите маленький подарок от меня. Примите.
Халиль стянул с большого пальца толстое золотое кольцо, индийское, с багряным лалом. Он сам любил это кольцо, но ни одно другое не напялилось бы на палец визиря.
Влюбленно глядя на замерцавший при свечах лад, визирь поднял было голову для поклона, но пошатнулся.
Халиль поддержал его за локоть, повторяя:
- А откуда ваш народ обзавелся оружием? Кто ему дал?
- У них оружие? - Визирь испугался и на мгновенье обрел устойчивость. - У них есть оружие?
- А разве оно не от вас?
- Ни-ни!.. Мы им не дали!..
- У вас не нашлось?
- Как это! В том-то и дело: есть, но не дали! Как это дать? Мы не дали.
- Да ведь оно без толку поржавеет у вас. Зарыто где-нибудь?
"Отрицать? Видно, они уже знают! Может, царевич за этим оружием и явился? Нет, визирь не таков, чтобы играть с огнем: милость повелителя благотворна, от гнева же его нет спасения. К тому же, почему на таком прекрасном пиру не говорить с царевичем, как гость с гостем, по-братски".
- Не поржавеет, - оно в башне. Замазано. Там сухо.
- И много его?
- Все там. И то, что своего было, и что от Тохтамыша... Не поржавеет. Ни-ни! Там пролежит... и ничего!
- Значит, не дали?
- Ну как это дать? Ведь им только дай!.. Они его разнесут по всем горам, по всем щелям. Кто принесет назад? А где же себе взять, когда понадобится?
- А когда понадобится?
Визирю все тяжелее становилось говорить. Голова тяжелела:
- Не будет повелителя, вот и понадобится.
- Кому?
- Как кому? Шаху.
- А вдруг чернь изловчится да отнимет? Может, надо хорошие караулы туда послать. Это какая башня? Отдельно стоит?
- Нет. В которой сам шах. Он там всегда сам. Откуда им знать, где оно! Когда оно... замазано.
- Ну, берегите его. Берегите. А откуда же разбойники вооружились?
- Свое собрали. У кого что. Сперва ушли, потом собрали. Мы нет-нет... мы... Сохрани нас бог от этих головорезов! Ой, сохрани бог... Бог всемилостивый...
Пол колыхался под ногами визиря. Явились слуги и повели визиря обратно на пир. Халиль-Султану хотелось свободы от духоты, шума, суеты пира.
Он опять подошел к окну.
После дневного дождя в завечеревшем городе стало прохладно, тихо.
За окном он снова увидел крышу древнего здания. Там, за куполами, похожими на опрокинутые чаши, горел огонек и какие-то люди неподвижно сидели, внимая певцу.
Еще в прежние поездки по этим местам Халилю случалось послушать, как пели здесь, как, бывало, рыдали от страсти азербайджанские певцы.
Он прислушался; певец пел:
Ее смех курчавится, как волоски на висках...
Глаза Халиля потеплели. Как похож этот свежий вечер на самаркандскую весну, на самое-самое начало весны, когда еще не таял снег в горах. Он повторил:
- ...как волоски на висках!
У Шад-Мульк они черны и тоже курчавятся. А свои сорок девичьих косичек она заплетает в одну змею и ею туго обкручивает голову, но конец выпускает, как край чалмы, и пучок косиц свешивается над головой, как хохолок. Лишь перед выходом в гости отпускает она свои косички за спину, как сорок змеек. Лишь в гости. А когда он приходит в их дом и она ходит при нем, не скрываясь, ее косички всегда связаны в одну большую, в одну тугую, в одну до синевы черную... А кончики топорщатся, как хохолок. И если он шепчется с ней, они щекочут его лицо.
Он улыбнулся:
- Как волоски на висках!.. Ее смех курчавится... Им, верно, хорошо там сидеть на крыше около огонька и слушать песню. Видно, это милые люди, у каждого какая-то любовь. Не пойти ли к ним?
Поднималась молодая луна.
Гости еще не разошлись, шумели голоса: там оживились, разговорились в отсутствие царевича.
Халиль приказал позвать Низама Халдара, которого полюбил в этой поездке за веселый нрав.
- Как бы нам пройтись по городу, брат Халдар?
- Не опасно ли? Кругом разбойники. Пришла весть: опять небольшой обоз перехватили, из Султании. Всю охрану перестреляли. И это уже в который раз в этих местах! Наши люди боятся здешних дорог. Сам Курдай-бек перестал выезжать в город, отсиживается дома. Стража его, говорят, ночью боится темноты. А на вас такой халат!
- С Курдай-беком еще будем говорить. А халат... Ты прав, лучше мой дорожный надеть.
- Он не просох еще. Ведь под каким дождем ехали!
- Поищи чей-нибудь на пиру. И пойдем. Душно здесь, а там вон поют. Слышишь?
Сам любивший петь, Низам Халдар прислушался:
- Не знаю этой песни. Никогда не слыхал. Хороший голос. - И, послушав еще, убежденно повторил: - Очень хороший.
- Сходим к ним. Они нам еще споют.
- Я пойду поищу халат.
Но нашелся только отложенный к стене кем-то из гостей синий азербайджанский армячок.
- Тогда уж и шапку давай азербайджанскую. Погляди там.
- Шапка не шапка, есть колпак из рыжей овчины, как у них у всех. Надевайте. Она с этим же армячком лежала.
В воротах, приняв их за расходящихся гостей, слуги Курдай-бека открыли калитку.
Они прошли через безлюдную базарную площадь, мутно озаренную мерцающим светом месяца, и свернули в ту узенькую ступенчатую улочку, где напротив мечети темнело старинное здание.
В низеньком портале тяжелая створка ворот нехотя подалась, когда Низам надавил плечом.
Какой-то юноша встретил их, удивленный, что кто-то забыл запереть ворота:
- Как вы вошли?
- Там отперто.
- А что вам?
- Мы наверх. Туда, где поют.
- К отцу Фазл-улле? А кто вы?
- Приезжие певцы.
- Ступайте. Знаете, где лестница? Там, направо, в самом углу, внутри стены. Там темно. Ступеньки слева.
- Спасибо!
И они ощупью поднялись на крышу, а юноша, опасливо выглянув на улицу, торопливо запер ворота на широкий засов.
Они постояли за одним из куполов, чтобы нежданным появлением не прервать певца. Он пел:
Если б капли слез не стекали мне на уста,
Я бы умер от жажды в духоте этих лет...
Халиль шепнул:
- Отец Фазл-улла?.. Кто это такой?
- Кто его знает! Посмотрим.
Скрытые куполом и мглой, они разглядывали старика, кротко улыбавшегося и покачивавшего головой в лад песне.
Мир и достоинство озаряли это смуглое, обрамленное белой пеной бороды ласковое лицо.
Слушая, он шептал что-то. Может быть, повторял для себя мучительные, сладостные слова певца.
- В духоте этих лет... - повторил и Халиль. И задумался: "В духоте этих лет..."
Когда песня смолкла, Халиль вышел к певцам. Под взглядами насторожившихся хозяев Халиль сказал, что, забредя в эти края из Мавераннахра, они, любители петь, прельстились песнями, петыми здесь. Им еще хочется послушать, и зачем же слушать украдкой или таясь на улице, когда можно не только слушать, но и поблагодарить певцов.
- Из Мавераннахра? - строго спросил старик Фазл-улла. - О чем там люди теперь поют?
- Много разных песен.
- Спойте нам.
Халиль, не уверенный в своем голосе, просил петь Низама. И, взяв из чьих-то рук дутар, Низам долго прислушивался к его ладу. Он звучал ниже и глубже, чем дутары Самарканда. Но вскоре Низам овладел этими струнами и тихо спросил Халиля:
- Что петь?
- Мы с тобой на чужбине, брат Халдар! Спой мою любимую из песен Камола, - шутливо ответил Халиль.
И Халдар запел о чужбине:
Эта шумная улица кажется мне пустынной.
Нет друзей у меня, и разлука тому причиной...
Старец закрыл глаза и, подняв лицо к темному небу, зашептал слова, видимо хорошо ему знакомые; Халиль уловил:
Здесь чужие дожди, и чужая на обуви глина...
Старец обвел всех печальным взглядом, и все ответили ему взглядами, когда Халдар, высоко подняв голос и забыв о дутаре, допевал:
...Я брожу и мечтаю о родине милой...
О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!..
Все помолчали после этой песня. Наконец старец сказал:
- Он родился вашим земляком. Умер нашим земляком.
Халиль, сожалея о покойном поэте, вздохнул:
- Да, Камол Ходжентский.
- Я видел, как он бедствовал, как нищенствовал, как умер в Тебризе, не имея пристанища, на голой циновке, с камнем под головой вместо подушки. И нам нечем было ему помочь. Хромой все разорил вокруг. Все ходили босые, голые, голодные. Камол!.. Двенадцатое лето идет, как он умер. Они с Хафизом, как два соловья, перекликались. Камол у нас, в Тебризе, Хафиз - в Ширазе. И почти вместе покинули мир, чтобы петь в садах аллаха.
