Ольга Чайковская - Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи
В нашей историографии была высказана мысль, будто Екатерина лгала д’Аламберу: ничего из Наказа на самом деле она не вычеркивала, как был он написан, так его и напечатали.
Есть в Наказе странная XI глава, называется она «О порядке в гражданском обществе», – тема, казалось бы, огромная, а глава – крошечная, чуть более двух страничек, она зажата между X («Об обряде криминального суда», 35 страниц) и XII («О размножении народа в государстве», 8 страниц). А речь там идет как раз о рабстве, и если предыдущая глава содержит 106 пунктов, излагающих предмет систематически, подробно и дельно, то тут начинается чистая невнятица. Мы узнаем, что гражданское общество требует известного порядка, в силу которого одни повелевают, другие повинуются; есть упоминание о естественном законе, который обязывает облегчать положение подвластных людей, есть неопределенная фраза о том, что следует «избегать случаев, чтобы не приводить людей в неволю», и тут же оговорка – если только этого не потребует крайняя необходимость в интересах государства, – которая сводит на нет даже эту неопределенность. Затем упоминается о злоупотреблениях рабства, которые следует «отвращать». Пункт 255: «Нещастливо то правление, в котором принуждены установляти жестокие законы». Пункты 257–259 – упоминание некоторых законов относительно рабов у греков и римлян, а потом неожиданно (пункт 260): «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных», хотя ни о каких освобожденных и речи не было. Следующий, 261-й пункт столь же неожиданно заговорил о крестьянской собственности, но так туманно, что ничего в нем понять нельзя: «Законы могут учредить полезное для собственного рабов имущества». И после такой сборной солянки следует торжественное: «Окончив сие», хотя в чем, собственно, заключается «сие», читатель так и не может понять. Глава окончена, и тем не менее автор посылает вдогонку еще один пункт (263), очень важный: нужно предупреждать (то есть устранять) те причины, которые часто приводят к непослушанию (то есть мятежу) рабов.
Перед нами, несомненно, лоскутья той главы, которая говорила о крестьянах и крепостном праве. Какой была эта глава, мы не знаем, но сохранились отрывки. Они, правда, не дают возможности полностью реконструировать пропавшую часть Наказа (вспомним, что говорит Екатерина: и разорвала, и сожгла), но кое-что о ней говорит – они невелики по размеру, зато очень важны по своему содержанию. Вот один из таких отрывков.
«Законы должны и о том иметь попечение, – гласил Наказ до «редактуры», – чтобы рабы и в старости, и в болезнях не были оставлены. Один из кесарей римских узаконил рабам, оставленным во время их болезни от господ своих, быть свободными, когда выздоровеют», – нам важна тут не столько сама эта мысль, сколько ее звучание в русском обществе того времени (каков укор дворянству). А если учесть, что это место из Наказа было выкинуто его рецензентами, то невольно думаешь; на каком же нравственном уровне находились эти рецензенты, если не стыдно было им выбросить подобное предложение – да еще исходящее от самой императрицы.
Между тем дальнейшее рассуждение Екатерины в выброшенном отрывке еще любопытней. Она затрагивает вопрос о помещичьей власти в одной из самых существенных ее сторон – речь идет о праве помещика судить крестьян, праве, которое отдавало мужика во власть барина, практически неограниченную. Послушайте, как тихо, осторожно (но как настойчиво) подбирается автор Наказа к этой проблеме: «Когда закон дозволяет господину наказывать своего раба жестокими образом, то сие право должен он употреблять как судья, а не как господин. Желательно, чтобы можно было законом предписать в производстве сего порядка, по которому бы не оставалось ни малого подозрения в учиненном рабу насилии». «В российской Финляндии, – продолжает она так просто, будто в словах ее нет никакой взрывчатой силы, – выбранные семь или осмь крестьян во всяком погосте составляют суд, в котором судят о всех преступлениях (то есть им принадлежит юрисдикция и по тяжким преступлениям! – О. Ч.). – С пользою подобный способ можно было бы употребить для уменьшения домашней суровости помещиков и слуг, ими посылаемых на управление деревень их беспредельное, что часто разорительно деревням и народу и вредно государству, когда удрученные от них крестьяне присуждены бывают неволею бежать от своего отечества».
Вот так: начала она с рассуждений о праве «господина наказывать раба своего жестоким образом», а кончила идеей независимого крестьянского суда! Эту мысль о том, что крестьяне должны судиться собственным, а не помещичьим (и даже не государственным) судом, Екатерина развивает настойчиво: «Есть государства, где никто не может быть осужден инако, как двенадцатью особами, ему равными, – закон, который может воспрепятствовать сильно всякому мучительству господ, дворян, хозяев и проч.». Не может быть сомнений в том, на чьей она стороне – крестьянина или «господ, дворян, хозяев и проч.».
Как можно говорить о том, что из Наказа ничего не вычеркивалось, если существуют абзацы, явно из него выкинутые! Они известны давно, поскольку приведены еще у С. Соловьева в «Истории России».
Вычеркивалось все, что обнаруживало стремление автора ослабить или даже порвать крепостнические связи. В Греции и Риме, говорит она, раб мог требовать, чтобы в случае жестокости господина его продали другому, а потому «господин, раздраженный против своего раба, и раб, огорченный против своего господина, должны быть друг с другом разлучены». Замечательно, что к чувствам обоих, и раба, и господина, здесь равное отношение (хотя есть и оттенок: господин раздражен – чувство поверхностное, а раб огорчен – чувство более глубокое).
«Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества» – фраза статьи 261 удивляла нас своей неопределенностью, но у нее был просто обрублен конец: «и привести его в такое состояние, – продолжает выброшенный отрывок, – чтобы они могли купить себе свободу».
Но это только один предлагаемый ею путь, есть и другой: установить короткий срок «службы», то есть крепостной зависимости. «Могут еще законы определить уроченное время службы; в законе Моисеевом ограничена на шесть лет служба рабов. Можно также установить, чтобы на волю отпущенного человека уже более не крепить никому». Перед нами всего лишь отдельные отрывки, а из Наказа, по свидетельству Екатерины, было вычеркнуто очень многое (больше половины). Можно предположить, что проблему крестьянской свободы она разработала подробно и основательно.
Вот теперь, когда мы знаем, что главный вопрос русского общества был Екатериной поставлен и рассматривался в разных его аспектах, мы поймем наконец и следующую, оставшуюся в печатном Наказе фразу: «Окончим все сие, повторяя правило то, которого частное расположение соответствует лучше расположению народа, ради которого оно учреждается». И уже по-другому звучит для нас то, что далее говорит Екатерина о причинах крестьянских восстаний, – «не узнавши сих причин, законами упредить подобных случаев нельзя, хотя спокойствие одних и других от того зависит». «Одних и других» – и барина, и мужика.
Невозможно понять, как она успевала. Уложенная Комиссия была не единственной ее заботой. Дела тучей шли на нее, а она от этого только веселела. Надо было восстанавливать финансовую, налоговую, административную систему; отстраивать все, что обветшало, что было уничтожено огнем. Огромная страна требовала порядка, нуждалась в помощи – Екатерина посылала на места назначенных ею губернаторов и поддерживала с ними связь, со многими сама переписывалась.
Круто проведя монастырскую реформу (в ходе которой у монастырей были отняты земли и крестьяне, многие из монастырей были закрыты, а другие отданы под власть государства), она распорядилась доставлять к ней старинные книги и рукописи, потому что сама живо интересовалась русской историей и над ней работала.
А кроме того, она успевала писать письма за границу, вести переписку с Вольтером и энциклопедистами; и тут была очень активна, например, узнав о материальных трудностях Дидро, купила его библиотеку, с тем что та останется у хозяина до самой его смерти; она приглашала д’Аламбера воспитателем к наследнику престола Павлу; узнав, что самую «Энциклопедию» во Франции запретили, звала ее издаваться в России и, к слову сказать, была в восторге, узнав, что собственный ее Наказ во Франции тоже запрещен – то была для нее большая честь!
К тому же она любила «мешать дело с бездельем», считала это даже обязательным, веселость была не только ей присуща от природы, но и была ее программой, потому что давала ей силы (она сама пишет об этом). Она любила валять дурака – однажды взяла и вошла в воду залива одетой, – и двор, ее дамы и кавалеры, последовал за ней (можно себе представить, сколько визгу и хохоту тут было). На своих куртагах с увлечением играла в карты.
