Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1
Для успокоения народа принимались администрациею необыкновенно удачные меры, которые нередко производили как раз обратное действие. Так, 16 февраля было помещено в газетах следующее странное объявление от с. – петербургского генерал-губернатора: «Вследствие разнесшихся слухов объявляется, что 19 февраля никаких правительственных распоряжений по крестьянскому делу обнародовано не будет»[249]. Между тем в тот же день, в 7 часов утра, все столичные дворники были собраны в части города, и им объявлено, что манифеста 19 числа не будет, но он будет объявлен на второй (?) неделе Великого поста (тут, вероятно, было стремление замаскировать настоящий день объявления, который на деле был назначен на 5 марта, последний день Масленицы).
В Северной Пчеле, полуофициальной газете, появилась 18 февраля статья, которая, несмотря на свой эзоповский язык, возвещала близость желанного дня. «Бывают дни, – говорилось в этой статье, приписываемой самому С. С. Ланскому, – когда все помыслы, все речи сосредоточены на одной идее, направлены к мысли об одном каком-нибудь событии, когда все посторонние вопросы отступают на задний план. Для большинства это дело недоумений (?), догадок, толков. Чем важнее представляется ожидаемое событие, тем разнообразнее о нем говоры. Мы теперь живем в такую эпоху. Вся Россия ждет с нетерпением вести о крестьянском деле, и мы, с своей стороны, поспешили осведомиться о настоящем положении крестьянского вопроса и узнали из достоверного источника, что это многознаменательное для всей России дело близко к окончанию. На это важнейшее народное дело потребны продолжительные ежедневные совещания. Обсуждения эти приближаются к концу (а известно, что на самом деле они уже были закончены 15 февраля!), и можно надеяться, что в седьмое[250] лето царствования Александра II в предстоящие дни молитвы и поста совершится давно ожидаемое событие».
В № от 26 февраля той же газеты напечатана была горячая, но вычурная статья бывшего дворового М. П. Погодина, тоже стремившаяся к подготовке народа к предстоящему событию. Начинается она так: «Русские люди, русские люди, на колени! Молитесь Богу! Благодарите Бога за это высокое несравненное счастье, за это безмерное (беспримерное?) в летописях ощущение, которое всех нас ожидает, за эту великолепную страницу, которою украсится отечественная история».
Затем Погодин, подделываясь под ломаный народный язык раешника, продолжает так: «Хотите ли, я расскажу вам, как все это будет? Крестьяне в назначенный день нарядятся в свои кафтаны, пригладят волосы квасом, пойдут с женами и детьми в праздничном платье молиться Богу. Из церкви крестьяне потянутся длинною чередою к своим помещикам, поднесут им хлеб-соль и, низко кланяясь, скажут: «Спасибо вашей чести на том добре, что мы, наши отцы и деды от вас пользовались: не оставьте нас и напередки вашею милостью, а мы навсегда ваши слуги и работники»… «Крестьяне пойдут, – продолжает Погодин свою приторную маниловщину, – с хлебом-солью не только к добрым[251], но и к недобрым помещикам, ибо в семье не без урода, а кто старое помянет, тому глаз вон». Статью свою Погодин заканчивает пожеланием, чтобы из первых копеек вольного труда, по объявлении манифеста добытых, собрана была сумма, и поставлена в Москве на память потомству церковь во имя Александра Невского. «Там, – заключает Погодин, – должна теплиться во веки веков неугасимая лампада; там должна воссылаться молитва за благодушного Царя, который вместо Юрьева дня, скорбной для крестьян памяти, дарует крестьянам и дворянам, купцам и мещанам и духовенству прекрасный Александров день»[252]. К числу подготовительных мер относилась и командировка в губернии свитских генералов и флигель-адъютантов полковничьего чина, коим велено было состоять при губернаторах и способствовать скорейшему объявлению манифеста.
2 марта без предварительных повесток созвано было общее собрание Сената в присутствии и. д. министра юстиции Д. Н. Замятина. Сенату прочитан был манифест 19 февраля, затем он был положен в министерский портфель и обратно увезен, причем сенаторам было внушено хранить строжайшее молчание. Сенат подал Государю благодарственный адрес. Адрес был принят, но приказано было не печатать.
С такою чрезвычайною таинственностью, с такою-то мрачною сосредоточенностью готовилось растерявшееся, встревоженное правительство ко встрече светлого, радостного дня провозглашения свободы, при наступлении которого у бедного Иванушки впервые, по выражению его истинного друга, М. Е. Салтыкова, должно было «весело взыграть сердце», и впервые он должен был «засмеяться» под бодрящим впечатлением «пахнувшего на него свежего воздуха»!..
§ 2. Объявление воли
Сегодня (5 марта) лучший день моей жизни.
Александр IIДожили до этого дня, а все не верится, и лихорадка колотит, и досада душит, что не на месте.
Из письма Тургенева к ГерценуЕсли бы было возможно, мы бросили бы все и поскакали бы в Россию. Никогда не чувствовали мы прежде, как тяжела жертва отсутствия.
ГерценРедко или, лучше, никогда еще смертному не доводилось совершить дело столь важное и благородное, как то, которое совершил Александр II, возвративший одним почерком пера 23 миллионам их права.
Kolnische ZeitungVI
Настал, наконец, давно желанный, благодатный, ясный[253] день 5 марта, великий день объявления воли, которого народ русский с изумительным долготерпением ждал ровно 99 лет[254]!..
По наружному своему виду Петербург не представлял собою ничего особенного. Это было Прощеное воскресенье, последний день Масленицы, стало быть, большое оживление на улицах было естественно. Никаких внешних, видимых, чрезвычайных мер к охране столицы не было принято генерал-губернатором Игнатьевым, несмотря на то, что он, как и шеф жандармов кн. Вас. А. Долгоруков, будучи противниками освобождения, с нескрываемою тревогою и злорадством ждали его осуществления. Обстоятельство это тем более бросалось в глаза, что тот же Игнатьев года полтора назад настоял на принятии чрезвычайных мер предосторожности, ввиду исполнившегося 8 сентября 1859 г. совершеннолетия наследника престола и ожидавшегося волнения народа, который ждал «воли» в этот день[255]. Такое «бездействие власти» тем более казалось странным современникам, что в тот же день в Москве пешие и конные патрули с заряженными ружьями ходили целый день и даже заходили в трактиры. Но бездействие петербургской власти, как узнаем из появившихся теперь воспоминаний старого гвардейца, было только кажущееся. На самом деле военным генерал-губернатором Игнатьевым 4 марта была разослана по полкам инструкция с подробным означением, какие полки в какие именно полицейские части города следует отрядить; полкам велено было никуда не отлучаться и быть 5 марта все время наготове[256]. Сам Игнатьев находился весь день 5 и 6 марта в Зимнем дворце при Императрице.
Бывший на дежурстве 5 марта в Зимнем дворце свитский генерал так описывает впечатления и настроение этого дня: «Лица, собравшиеся в Зимний дворец в ожидании Государева выхода, были, очевидно, неспокойны. Послышался глухой гул, как бы выстрел; генерал-губернатор посылает узнать, что такое, и ему докладывают… что глыба снега скинута с дворцовой крыши. Через несколько времени послышался колокольный звон; опять опрометью мчится фельдъегерь и, возвратившись, докладывает… что звонили у Исаакия по случаю похорон какого-то священника»[257].
Однако, как и следовало ожидать, страхи и тревоги были напрасны. В Петербурге в церквах с амвона прочитана была благая весть о свободе. Манифест был также афиширован и на стенах. В некоторых церквах послышалось ура, но в большинстве случаев был он выслушан молча и даже с некоторым недоумением[258]. На людей интеллигентных, радовавшихся освобождению народа, произвел неблагоприятное впечатление холодный, витиеватый тон манифеста и официальное выхваление доблести дворянства, якобы добровольно[259] отказавшегося от крепостного права, между тем как совершенно игнорировалось достойное, полное выдержки и такта поведение крепостного населения, засвидетельствованное не раз и имевшее колоссальное значение для хода и исхода реформы. «Я не могу не удивляться и не радоваться, – говорил Александр II в своей известной речи в заседании Государственного совета 28 января 1861 г., – и уверен, что и вы все также радуетесь тому доверию и спокойствию, какое выказал наш добрый народ в этом деле»[260]. И об этом замечательном событии, которое с любовью отмечено было в первоначальном проекте манифеста, ни слова не говорилось в его новой редакции[261].
