Рокуэлл Кент - Саламина
Я давал деньги взаймы, а безвозвратные ссуды только в таких случаях крайней нужды, как заболевание главы семьи в доме, смерть или праздники. Удивительно, что деньги эти вообще возвращали. Прямо чудо, что долги вернули все, кроме одного, как я уже сказал. Кроме одного! Кроме несчастного, скулящего, как битая дворняга, Йоаса. Расскажу о нем.
Он и его жена, такая же жалкая женщина, их дети и кроме того, Корнелия со своей семьей жили в одной общей, похожей на берлогу дыре. Здесь Йоас, здоровый мужчина в цвете лет, если о нем можно так выразиться, держал их в грязи и нищете, к какой они, несомненно, привыкли. Несомненно также, что она им нравилась. У них не было желания даже вытереть нос. Кошки умываются, свиньи, если есть хоть какая-нибудь возможность, ходят чистыми; но они нет. Вонючий сброд, тьфу! Кому до этого есть дело?
Меня, как банкира, это не касалось. Они приходили ко мне: сегодня за полкроной, на другой день за кроной, потом просить две, потом пять и т.д. И каждый раз говорили, что деньги нужны Корнелии. Корнелия была из тех несчастных, которых люди, особенно мужчины, жалеют. У нее не было ни семьи, ни общественного положения, ни репутации, ни нравственности, ни очарования. Она принадлежала к числу тех покладистых девиц, которые одалживают себя любому мужчине, и поразительное число мужчин ею воспользовалось. И когда дело дошло до того, что нужно было назвать отца ребенка, она выбрала несомненно, с достаточным основанием - надежного мужчину Северина. Пять крон в год: такие алименты обеспечил ей закон. А Северин, подчиняясь закону и обычаю, платит деньги и делает вид, что не знает ни матери, ни ребенка. Мне это казалось довольно жестоким. Для Корнелии я деньги давал.
- Зачем, - с возмущением спросила однажды Саламина, вернувшись из лавки, - зачем вы даете столько денег Йоасу и его жене?
- Я им не даю. Я даю Корнелии, она, бедняжка, нуждается.
- Корнелии! Да она уже давно не живет в их доме. Они на эти деньги покупают себе кофе, сахар и печенье.
Это была правда. Я стал ждать случая. Вскоре Йоас пришел опять: пять крон для Корнелии.
Бывают времена, когда тебе нужны слова, не хватает эскимосских слов. Как бы я был красноречив на английском языке! Я бы как следует отчитал его и закончил бы великолепно, крикнув:
- Ты, проклятый подлый лгун, убирайся вон!
Но по-эскимосски? Самое подходящее, что мне было известно, самое подходящее, кажется, что есть на их языке, было то, что я и сказал: я объяснил ему, какой он совершил грех, а затем в гневе воскликнул:
- Дурной человек, ты очень дурной человек. Уходи!
Йоас стоял мрачный, молчал. Потом повернулся кругом и вышел, с треском захлопнув за собой дверь.
Слава богу, избавился от него, не жалко, что такой ценой. Больше его не увижу. Ах, нет? Вскоре, дней через десять, он опять пришел. Нет, Йоас, для тебя нет. Прощай! Никогда больше - я пишу это в 34-м году, - никогда Йоас или кто-нибудь из его семьи... Подожди, читатель, извини, пожалуйста, одну минуту. Я сейчас. Кто-то, кажется, стучится у калитки.
Странное совпадение, это приходила жена Йоаса. Она не решалась подойти к двери дома, боится собак.
- Да собаки не злые, - говорю я.
- Нет, а вон та, - хнычет она, - я ее боюсь.
Мне казалось, что в Гренландии собак боятся только собаки.
- Что вам нужно, Луиза?
- Я хочу одолжить у вас денег.
У нее был ужасный вид: грязная одежда просто черна от сала. Камики на ней жалкие, все в складках, выношенные, и под ними нет чулок, с голыми коленями, зимой! И это слабоумное лицо со свисающими на него прядями волос, с приставшими к ним перьями. Недавно у нее шла кровь носом. Вся верхняя губа и подбородок были в засохшей крови.
Ну, я дал ей денег.
XXV. О ЖЕНАХ
Те записи, что я вносил в банковские книги, могли бы служить пояснением к состоянию домашнего хозяйства в различных семьях поселка. В них отражался не столько заработок охотников, сколько умение жен расходовать его. Ни одна из семей моих клиентов не может служить лучшим примером этого, чем семья моего ближайшего соседа и служащего Давида и его жены Карен. Они были моими главными должниками, так как стоило им только убедиться в моей мягкости, как они стали непрестанно и почти неограниченно пользоваться тем особым кредитом, который я, как работодатель Давида, был готов им оказать. Этот случай заслуживает исследования со стороны банка.
Давид Лёвстром - сын того милого старика Томаса, о котором я уже отозвался с похвалой на одной из первых страниц книги. Сам Давид и внешне, и по своим наклонностям мог служить лучшим свидетельством достоинств отца. Кроме того, он был самым блестящим охотником в поселке и по записям конторы торгового пункта первым во всем округе по добыче тюленей. За это и за свой приветливый нрав Давид пользовался уважением и любовью всех жителей поселка, включая необыкновенную жену, и, мне кажется, особенно ее любовью. Голод и холод, усталость, опасность, жена - Давид был из тех, кто принимает все, что выпадает на его долю. Жаловаться? Ему такая мысль не приходила в голову. Пусть приходят невзгоды, одна за другой:
- Аюнгулак, хорошо! - говорит Давид.
И Карен действительно была необыкновенной. Она стала такой. Человек не наследует своего поведения, у Карен оно тоже не было наследственно.
Его особенности - заслуга Карен. Но по характеру и темпераменту она была дочерью своего отца, Эмануэля. Заслуживает внимания то, что в маленькой общине слабонаселенного округа, где бесчисленные поколения неограниченно скрещивались в родственных браках, где источники существования и образ жизни у всех одни и те же, различные семьи проявляли столь несходные черты. Зеебы, Нильсены, Лёвстромы и семья Эмануэля, Самуэльсены, - все имели свои явно выраженные особенности, отличались характером и внешностью. Самуэльсены, даже младшее поколение рода, казалось, представляют старую Гренландию.
В них было что-то старинное, не медлительность, не тугодумие, а какая-то упорная выдержка. Старый Эмануэль мог похвалиться прадедом ангакоком и чувствовалось, что все они вплоть до самого молодого члена семьи гордятся прошлым своего племени и сохраняющимся в них его настоящим. Неисправимая порода. Самуэльсены были крепкие, невысокие, ладные люди, замечательные охотники, не щадившие себя. Даже Карен умела править каяком, как мужчина. На ее счету был убитый тюлень. Немногие гренландки могли сравниться с ней.
Внешне Карен была скорее оригинальной, чем хорошенькой. Круглое, как луна, лицо ее сияло проказливым весельем, но иногда становилось отвратительным от бешенства. Маленькие глазки превращались тогда в щелки, кожа покрывалась пятнами, как лежалый сыр. Так бывало, когда ей в чем-нибудь перечили; это случалось не часто. А если кто и начинал перечить ей, к примеру Давид, то очень быстро прекращал: слишком хорошо все знали, что за этим последует.
Жители поселка забавлялись положением Давида, искренне жалея его. Он, несчастный, часто бывал дома, когда Карен, лежа в постели, брыкала ногами все, что подвернется, и выла, как стая собак. Никуда нельзя было скрыться от этого унылого воя, он заполнял весь поселок. И самое большее, на что решался Давид, - это тихонько выйти вон, прислониться к стене дома и ждать, если потребуется часами, пока она успокоится.
В их семье, состоящей из них самих и двух детей, жила Аннеке со своим ребенком от неизвестного отца. Аннеке - бедное, полусумасшедшее, неопределенного вида существо, никому не нужное и очень грязное. Она отрицательно влияла на ведение домашнего хозяйства и, вероятно, своей безалаберностью расхолаживала рабочее настроение. В маленьком доме было тесно и грязно, и что эти две женщины делали все время - никто не знал. Карен, быстрая и ловкая, умела работать, но не хотела. Она искусно шила, но тот, кто поручал ей работу, никогда не мог быть уверенным, что она будет выполнена хорошо и даже вообще когда-нибудь закончена. Она была транжиркой и обжорой, и бульшая часть основательного заработка Давида уходила на вкусную еду из лавки для Карен и Аннеке. Карен довольно хорошо одевалась, а Давид часто ходил чуть ли не в тряпье. Постоянно можно было видеть, как ее маленькие дети шлепают в старых отцовских камиках. В Гренландии существует поговорка: суди о девушке по ее камикам, о женщине по камикам ее мужа. Это сказано прямо про Карен.
Спустить бы штаны и задать ей крепко и вдоволь палкой. Народ считал, что это прекратит ее припадки. Возможно и так. Во всяком случае, стоило бы попробовать. Но истребитель тюленей Давид был слишком мягок для принятия таких мер.
Рассказывают об одном человеке из Скансена, на острове Диско: как он женился на хорошенькой девушке из столицы Годхавн, как ей наскучила уединенная сельская жизнь и она начала шляться и ездить в гости к своим родным и друзьям в столицу и подолгу жить там. Из-за непрестанных поездок в Годхавн и обратно и из-за того, что мужу все больше приходилось управляться дома одному, семейная жизнь его была не совсем такая, как хотелось бы. Ему надоело препираться с женой, и он в конце концов побил ее. Бесполезно, не помогло. Ага, кричат мягкосердечные, это никогда не помогает. Постойте. Через некоторое время, когда они только что вернулись из Годхавна, муж вывел жену на улицу и на глазах у всех среди бела дня избил палкой. Говорят, что с тех пор, а это произошло много лет тому назад, она стала примерной любящей женой.
