Рокуэлл Кент - Саламина
По мере того как Саламина подрастала, переходя от детства к девичеству, она все чаще и дольше жила в этом доме как член семьи, помогая по хозяйству. Их образ жизни стал ее собственным. Сноровка и взгляды Николены, ее требования совершенства во всех хозяйственных делах перешли к девочке и сохранились у нее на всю жизнь.
Можно сказать, что Николена обучала ее только читать и писать, этим мальчишеским занятиям, все же остальные знания Саламина впитала незаметно. Знания приобретаются легко, если отсутствует принуждение. Они усваиваются, как пища, как материнское молоко, в меру способности или потребности ребенка. Знания приходят сами собой, как чувство равновесия, как умение говорить. Все то, о чем мы пишем книги, о чем говорится в книгах, о чем умалчивают в книгах, советы девочкам, советы мальчикам, советы новобрачным, советы, советы - все это гренландский ребенок просто узнает сам походя. Какие мы, оказывается, дураки! Семья живет в одной комнате. Жизнь, можно сказать, как на ладони. Тот, кто живет в таких условиях, узнает жизнь. Знание ее будет расти с ним вместе. Гренландский ребенок воспитывается на действительности и на ней строит свои игры. Какому ребенку понадобится кукла, если есть младенец, с которым можно играть в дочки-матери? Саламина растила свою маленькую сестру, когда та появилась на свет, одевала ее, раздевала, таскала на руках. А будь это кукла, она бы давно уже надоела Саламине или же от долговременного употребления у куклы отломались бы в суставах ноги или приклеенная голова.
Младенец подрос и стал подругой в играх.
Саламина любила сестричку, все ее любили. С каждым годом сестра становилась красивее, все знали ее, все говорили о том, какой она будет красавицей, когда вырастет. Она росла так быстро, годы летели! Скоро уже ей исполнится девять лет. А какой аппетит у растущих детей, хороших, здоровых растущих детей! Она наедалась дома досыта тюленьим мясом, потом отправлялась к соседям и там снова ела кашу; соседи были добрые люди и много с ней возились. Они часто варили кастрюлю каши из овсяной муки, и Иов, съев свою порцию, постоянно оставлял тарелку с ложкой. (Бедный Иов! Он все болел и умер внезапно. Доктор сказал, что от туберкулеза.)
И на той самой постели, на которой Саламина родилась, на общей постели семьи, умерла ее маленькая сестра. Сказали от туберкулеза. В Гренландии дети растут со смертью в груди.
Саламине было только двадцать лет, когда умер ее отец; в том же году умерла и мать. Как будто они слишком привыкли жить вместе, чтобы вынести разлуку. Пройдя всю жизнь рука об руку, они разделили и общую болезнь туберкулез.
Брат Саламины был уже женат и давно переехал в Икерасак! Теперь и Саламина отправилась жить к дяде Енсу и Николене. И было во всех отношениях очень хорошо, когда она, сблизившись со своим двоюродным братом Фредериком, вышла за него замуж, став таким образом по-настоящему членом семьи.
Дядя Енс был не таков, чтобы пренебрегать образованием детей. Культурный уровень и европейские связи семьи определили его склонности. Естественно, он хотел, чтобы сыновья его шли по тому же пути. В этом состоит прогресс; так говорят им в Гренландии. И благосклонная администрация содействует прогрессу, открывая училища и средние школы, где из первоклассных охотников готовят третьесортных служащих и ленивых помощников пастора.
Возникает подозрение, что доходы людей этого класса, от мелких служащих до банкиров, представляют собой результат божественной справедливости, вознаграждающей их за то, на что обрекло их безумие общества. Как бы там ни было, вот вам Фредерик, служащий в Уманаке, с обеспеченным на всю жизнь местом и твердым окладом; с ним его жена, Саламина. Они вступают в жизнь, устраиваются. Он был уравновешенный, спокойный человек.
- Если случались нелады, - рассказывала мне Саламина, - то виновата была я. Он всегда оставался одинаков, всегда добр.
Пошли дети. Сначала Регина, потом Фредерик, потом маленькая Елена, сейчас живущая с нами. Брак принял свою окончательную форму, обрел свою сущность - возникла семья. Вот теперь, могли бы мы сказать, жизнь начинается. Для Фредерика она скоро кончилась. Он умер от туберкулеза вскоре после рождения третьего ребенка.
Во всяком случае, для Саламины началась новая жизнь.
- В чем дело, Саламина?
Саламина, сидящая рядом со мной под лампой, опускает свое шитье и смотрит на меня странным взглядом.
- Саламина айорпок? Саламина плохая? - спрашивает она меня на своем жаргоне. Каким чудом она узнала, что я сейчас пишу о ней!
- Нет, - говорю я со смехом.
Она улыбается и снова берется за шитье.
XXII. ФУТБОЛ
Ну, Мартин, пас, давай!
Маленький мешочек из тюленьей кожи, набитый травой, летит ко мне. Я бью по нему на бегу: удар, я скольжу, поскользнулся, хлоп! Падаю задом на твердый лед. Встать, встать на ноги и догнать мяч! Вокруг мяча борется плотная кучка. Врезаюсь в нее. Удар, удар, удар по моей ноге. Упал, опять встал. Бей головой, толкай, давай подножку, хватай руками - никаких правил игры, просто борись. Петер скользит молнией, Нильс ревет, как лев, Паулус стоит, как башня из замерзшего дерна: налетай на него! Сильные, проворные парни. Принимай, Самуэль!
Но Нильс с ревом несется на него. Ах, так? Ты, помощник пастора! Боже мой, смотрите на Нильса! Он хватает проповедника и бросает себе на плечо, как мешок с тюленьим жиром. Он бежит с ним в конец поля, проповедник болтает ногами в воздухе. Мяч у Нильса. Боже мой, смотрите на Нильса! Гол!
Сумерки, середина дня. На севере полная луна. И время от времени глупый мешочек с травой пролетает на фоне луны, как будто мальчишки швыряют камнями в небесное окно.
XXIII. СТАРОЕ ВРЕМЯ
На, Олаби, передай!
Олаби с очаровательной, довольно приторной улыбкой жеманно берет у меня полную до краев чашку и передает ее своей матери. Она сама не может есть: бедняжка вот уже несколько недель прикована к постели. Это несчастье быть прикованным к постели в таком доме, в низкой, тесной берлоге, черной от грязи. Олаби элегантен, но в качестве "прислуги за все" он не придает элегантности дому. На полу около растрескавшейся старой печи лежат кучи золы, кастрюля покрыта слоем грязи. Впрочем, и сам Олаби не слишком чист: ему не мешало бы побриться, помыться. Не то, чтоб он не знал, что чистота достоинство; на его художественных вышивках и кружевах, показанных нам, ни единого пятнышка. В эту работу он вложил душу; может быть, душа его безукоризненно чиста.
Шарлотта пьет из кружки и ставит ее на стул.
- Ая, ая, ая, ая, куя, куя, - выводит она старческим надтреснутым голосом. Она весело орет и закатывается в приступе астмы.
- Куя, куя, куя, - снова поет несгибаемая старуха. У нее, полумертвой от астмы, сердечной болезни, туберкулеза и бог знает от чего еще, больше душевной силы, больше умения радоваться жизни, чем у любого из жителей поселка. Она это знает, демонстрирует, выставляет напоказ - обломок старины.
- Куя, куя.
Она раскачивается всем телом, мотает головой; внезапно останавливается, яростно затягивается трубкой с обгрызенным мундштуком; разражается хохотом и валится в приступе кашля.
Так, старушка, пусть разорвутся легкие, пусть лопнут бока; ори, наслаждайся, задохнись и умри. Ты уже пережила всех.
Мы были очень дружны, эта согбенная старуха и я. Мне нравились ее рассказы, она выкладывала их мне. Ей нравилась моя болтовня, я "заливал" ей сколько влезет. Большинство людей узнаешь постепенно; Шарлотта свалилась на меня внезапно. Никогда не забуду ее появления в тот июльский день, когда я кончил крыть крышу! Жители степенно поднимались по тропинкам в гору к моему дому, каждый нес в руках чашку, готовясь приличным образом отпраздновать этот день, как вдруг небесный свод треснул от крика: боже мой, что это?
На горе, на полдороге к дому стояла Шарлотта, скрюченная, с согнутой от старости спиной и искривленными ногами, но с задранным подбородком.
- Ая, ая, ая, ая, - кричала она, заставляя двигаться свой живот, размахивая руками, потрясая чашкой для кофе и трубкой. - Ая, аяя, аяя, ая.
Толпа ревела от хохота.
- Ая, ая, аяя, ая, - раздавалось бесшабашно, громко.
Вдруг бедная старуха остановилась, повернулась и с отчаянным усилием возобновила подъем на гору раскоряченными паучьими ногами. Она провозгласила свою радость.
Это был ее праздник - она отпраздновала его вовсю. Какие песни она распевала, сидя на склоне горы! Торнарсук проснулся, тролли слушали ее, сидя на горных вершинах, и скалили зубы. Бесшабашные, непристойные, вольные песни: народ гоготал, девушки прикрывали уши руками - может быть, держа ладони горсткой? Какой силой владела эта старая уродина, ломавшая преграду столетий!
Как приятно освежить память,
Как приятно, ца, ля...
Мана аяя, зйора, ая а,
Я непутевая, я непутевая, я непутевая.
Ая, не прижила ни одного ребенка,
Ая, не прижила ни одного ребенка.
