Василий Сталин - «От отца не отрекаюсь!» Запрещенные мемуары сына Вождя
Вернусь к быту. Быт очень важен. Недаром в русских народных сказках говорится: «Сначала накорми-напои, а потом спрашивай». Так и в армии. Сначала размести офицера с семьей по-человечески, реши бытовые вопросы, а потом уже спрашивай службу. Не собираюсь подчеркивать исключительность летной службы, но скажу, что в авиации с ее нагрузками и ответственностью быт имеет первостатейное значение. Летчик должен думать только о том, как выполнить приказ командования. Обо всем остальном положено думать командованию. Случалось так, что переведут полк на новое место, а размещать офицеров негде. «Как-нибудь так… Пусть пока перебьются…» Вот и приходилось распихивать офицеров на постой по окрестным деревням. Условия плохие, добираться трудно, связь хромает (во многих деревнях телефон был только в сельсовете) и вообще нехорошо. Я считал, что до такого в мирное время допускать нельзя. И на войну постоянно кивать незачем. Война войной, а мирная жизнь мирной жизнью. Во время войны наш народ доказал, что готов сделать все, вынести любые лишения ради победы. Но эта готовность к самопожертвованию не должна служить оправданием для тех, кто не хочет или не привык заботиться о людях. Жилые городки из финских домиков оказались превосходным решением проблемы. Строятся быстро, теплые, удобные – красота. За считаные недели можно решить проблему с жильем. И обходились финские домики дешевле, чем строительство двух-трехэтажных домов. Мне приятно было видеть счастливые лица офицеров, их жен, их детей. Я много бывал в частях, не любил сидеть в кабинетах и всякий раз, бывая в том или ином месте, старался подметить, что еще можно сделать, что построить. Московский округ считался образцовым. Надо было соответствовать.
Не все люди помнили добро. К сожалению. Двадцать два награжденных мною офицера после моего ареста дали показания против меня. Якобы они только расписывались в ведомостях за премиальные деньги, но на руки их не получали. Такие дела. Куда шли деньги? Якобы поступали в мое распоряжение и расходовались по моему усмотрению. Следствие насчитало около 70 тысяч «присвоенных» мною денег. Когда двадцать два человека показывают одно и то же, это уже серьезное обвинение. Пусть даже в ведомостях стоят их подписи и формально все в порядке. Я понимаю, что толкнуло офицеров на такую подлость. Одному очередное звание светит, другой в академию собрался поступать, третьего о неполном служебном соответствии предупредили, у четвертого то-то, у пятого еще что-нибудь… Только эти причины не могут служить оправданием для подлости. Это все равно что сказать: «Я Родину предал, потому что у меня зуб разболелся». У каждого свои трудности. Но трудности должны закалять характер, а не толкать на подлость. Мне не устроили очной ставки ни с одним из этих офицеров. Только зачитали показания. Услышав фамилию, я сразу же вспоминал лицо. Когда-то все эти лица казались мне такими честными, такими открытыми. Хорошие были офицеры, недаром же я их награждал. Были. Были да сплыли. С одной маленькой подлости начинается скатывание в пропасть. Честному человеку всегда трудно верится в предательство. Помню, как не мог поверить отец в предательство Власова[210]. Отец рассказывал мне, как несколько раз запрашивал подтверждение, просил уточнить – не двойник ли, не провокация. На провокации немцы были мастера. Власов не случайно попал к немцам, он к ним перешел умышленно. Когда за ним послали самолет, сказал, что не может бросить собственных солдат, будет пробиваться из окружения вместе с ними. А сам отправился к врагу. «Почему он не перешел к немцам в декабре 41-го? – недоумевал отец. – Была же такая возможность». Честному человеку невозможно понять логику предателя. Отец не понимал Власова, я не понимал тех, кто клеветал на меня в «благодарность» за добро. Зачем? Ради чего? Как они после этого живут? Как смотрят в глаза людям? Вспоминают ли, как оклеветали меня, когда цепляют на китель врученные мною награды? Если им самим не стыдно, то мне за них стыдно, как их бывшему командиру. Больно ошибаться в людях. Больно, когда за добро платят злом. Всякий раз, встречаясь с этим, испытываю потрясение. Хотя уже давно пора привыкнуть.
На посту командующего ВВС Московского округа я пережил два покушения на меня. Всего два. Обе попытки, на мое счастье, оказались неудачными. О первом расскажу подробнее, чем о втором, потому что есть что рассказать.
Я не люблю бюрократии. На прием ко мне никогда не надо было записываться. Не помню даже, существовала ли какая-то запись формально. Этим занимались адъютанты. Все офицеры знали – если есть дело к командующему, обратись к адъютанту, и он решит. Адъютантов я держал толковых. Не за подхалимство выбирал людей, а за ум и деловитость. Если вопрос не требовал моего вмешательства, адъютант решал его сам или направлял к тому, кто мог помочь. Надо сказать, что по пустякам ко мне не ходили. Офицеры – народ дисциплинированный, просто так к командующему не пойдут. Шли с тем, что на местах не могли решить. С жалобами на командиров тоже приходили. Жалобы – дело тонкое. Поощрять кляузничество нигде не стоит, а в армии так особенно. Если считаешь, что с тобой поступили несправедливо, действуй законным путем. Видишь какой непорядок – сообщи куда положено, а не беги к командующему. Зарабатывать себе авторитет на жалобах я совершенно не стремился. Грош цена такому авторитету. Но бывает так, что кроме командующего и обратиться не к кому. Если, к примеру, известно, что командир полка, к которому есть претензии, крепко дружит с вышестоящим начальством, то лучше бы это начальство «перепрыгнуть». Или – случай формализма. Бывает же так, что формально все вроде бы правильно, а на самом деле с человеком поступили несправедливо. Если вышестоящие начальники отмахнутся, прикроются инструкцией, то приходится идти к командующему. Например – хорошего летчика, боевого офицера, имеющего награды, не направляют в академию. Причина в том, что у него «свежее» взыскание. За пьянство и драку с гражданским населением в пьяном виде. Плюс выговор по партийной линии. Об академии на год можно забыть. Как минимум. Формально все верно. В академию направляют учиться лучших офицеров. Как говорится, дурака учить – только портить. А начнешь разбираться, так оказывается, что пьянства и драки не было. Просто человек вышел из ресторана, будучи немного навеселе, и увидел, как трое хулиганов пристают к женщине. Вступился, дал в зубы, сам получил, женщина убежала. В милиции трое показали, что зачинщиком драки был офицер. Они мирно шли по улице, а офицер набросился с кулаками. Три свидетельства против одного, убежавшую женщину милиционеры не искали, решили, что врет майор. Составили протокол, сообщили в часть. Из уважения к мундиру пошли навстречу, не стали заводить дело о хулиганстве. Командиру полка надо было бы сообразить, что просто так, на ровном месте, приличные люди хулиганами не становятся. Ну и что, что бумага есть? Человеку за тридцать, он ни разу не был замечен ни в пьянстве, ни в скандалах. Человеку надо верить, своему мнению надо верить, а не бумаге. Или, скажем, в клубе, во время игры в бильярд, человек погорячился и сказал пару крепких слов товарищу, который лез с советами. Я сам заядлый бильярдист и знаю, как раззадоривает эта игра. И что хочется советчикам отвечать, тоже знаю. А за в клубом рапорт командиру полка написал. Капитан такой-то матерился прилюдно, оскорбил другого офицера. Капитан попытался объяснить командиру полка, как было дело, и тут же получил второй выговор за пререкание с начальством. Командир полка взъелся на капитана и начал его гнобить. При желании подчиненного можно так загнобить, что он не то что рапорт о переводе в другую часть подаст, а застрелиться может. Знаю такие случаи. Если на тебя ополчилось твое начальство, то надо обращаться выше. Из дивизии спустили жалобу в полк, командир взъелся еще сильнее. Офицер идет ко мне. Я разбираюсь и помогаю.
У адъютантов был такой приказ. Если сомневаешься, нужно ли пропускать ко мне посетителя или нет, то лучше пропусти. Минуту-другую я всегда могу выкроить. Если пойму, что человек пришел не по делу, разверну. Если по делу – то помогу. Поэтому мои адъютанты посетителей не отпихивали. Если видели, конечно, что вопрос спокойно может решить мой зам по тылу генерал-майор Теренченко[211], то направляли к нему. Теренченко мог уладить любое дело. В 18-м, под Царицыном, он со своим пулеметом в одиночку сорвал атаку белогвардейцев. Отец лично вручил герою награду – маузер, а Ворошилов при этом присутствовал. Об этом славном эпизоде знал весь округ. Личное знакомство с Ворошиловым и помогало Теренченко решать любые вопросы. Отец его тоже помнил. Время от времени спрашивал: «Как там идет служба у моего «крестника»? Не обижаешь его? Смотри!» Теренченко был дважды «крестником» отца. В 18-м отец его наградил, а в 38-м приказал освободить из тюрьмы, куда Теренченко попал по ложному доносу. Враги народа не просто написали донос на честного офицера, который мешал им устраивать свои грязные дела. Они еще и ложные улики сфабриковали. Теренченко писал по инстанциям, пытался доказать, что ни в чем не виноват, однако ему не верили. Тогда он написал отцу и вскоре был освобожден. Еще один наглядный пример того, что порой без обращения на самый верх не обойтись. Жизнь порой подкидывает сложные «сюрпризы». Теренченко потом шутил, что тюрьма пошла ему на пользу – сел майором, а вышел полковником. Я знал племянника Теренченко Михаила. Он был летчиком, сгорел в своей «пешке» под Воронежем летом 42-го.
