История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"
Дороги ли англичанам их друзья, жены и дети? Теперь они будут с ними разлучены, ибо их приказано выслать за пределы Лондона и близлежащих графств, а как далеко простираются эти близлежащие графства, неведомо никому. Отныне англичанам оставлено одно право - бунтовать и убивать. Но только ли внешние блага - мир, свобода и собственность - отняты у наших подданных? Разве поджигатели мятежа не покушаются и на их совесть? Ведь все эти жестокие кары обрушены на них лишь за то, что они не пожелали преступить долг верности, обязывающий их защищать нашу особу и наши законные права.
Сколько знатных и достойных людей лишены теперь свободы единственно по подозрению в их недостаточной преданности Палатам! Сколько уважаемых и состоятельных лондонских граждан опорочено, ограблено, взято под стражу без всякого суда! - а в это время анабаптисты и браунисты, открытые орудия самозваной власти, врываются в их дома и учиняют там обыски. Сколько ученых и благочестивых служителей церкви клеветнически обвинено в симпатиях к папизму и брошено в тюрьму лишь за то, что они учили народ правилам религии и законного повиновения! - а в это время невежественные раскольники, заполонившие храмы и кафедры, подстрекают паству к убийствам и мятежам.
Те же, кто, полагаясь на обещания Палат, ссужают Парламенту деньги в надежде получить их обратно, выказывают поразительную расточительность. Ибо возвращение займов может быть обеспечено лишь государством, то есть королем, лордами и общинами; только такая гарантия не нуждается в судебном исполнителе и никогда не утратит силы,тогда как постановление одной или даже обеих Палат является надежным обеспечением не в большей мере, чем Комитет по проверке - Высшим судом Парламента.
Но чем же эти люди тщатся оправдать свои безумства? О каких-либо фундаментальных законах, санкционирующих нововведения, мы не слышим. Они, вероятно, скажут, что не могут довести до конца свое великое предприятие без такого рода чрезвычайных мер. Мы тоже так думаем. Но отсюда следует лишь то, что они предприняли нечто такое, чего не вправе были предпринимать, а отнюдь не то, что их действия законны. Мы уже не раз вспоминали превосходную речь м-ра Пима.Только закон, - говорил некогда м-р Пим, - устанавливает границу между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью; если же его уничтожить, воцарится всеобщий хаос, отдельный человек станет законом для самого себя, а поскольку людская природа испорчена, то похоть, зависть, алчность и властолюбие каждого превратятся в закон, что повлечет за собой самые печальные последствия.
Но поверят ли потомки, что при том самом Парламенте, который с восторгом внимал подобным поучениям, который принял особые меры против взятия людей под стражу без объявления причин и гарантировал им право на немедленное освобождение на поруки, наших подданных будут подвергать произвольным арестам? Что короля, который обвинил в государственной измене сэра Джона Готэма, силой оружия не допустившего его в Гулль и нанесшего ему оскорбление, назовут нарушителем парламентских привилегий, поскольку-де ни один член Парламента не может быть обвинен без согласия соответствующей Палаты - но при этом тюремному заключению будут подвергнуты граф Миддлсекс, пэр королевства, и лорд Банкхерст, член Палаты общин? Что измена - деяние, имеющее понятное для всех определение - перестанет считаться преступлением, зато никому не ведомое «малигнантство» явится основанием для лишения свободы? Что один и тот же Парламент сначала запретит взимание потонного и пофунтового сборов без надлежащего парламентского акта, а затем без нашей санкции, то есть незаконно, прикажет его взимать?
Однако наши добрые подданные уже не могут видеть в этих мерах действия Парламента, ибо из пятисот членов Палаты общин заседания посещают не более восьмидесяти, а из всей Палаты лордов - едва ли пятая часть. А многие из оставшихся, устрашенные армией и толпой, против собственной воли соглашаются с предложениями кучки смутьянов. Эти же последние, вступив в союз с лондонскими анабаптистами и браунистами, подчинили себе столицу, а теперь, опираясь на могущество и гордыню Лондона, вознамерились погубить все королевство. Лорд-мэр, обвиненный в государственной измене, поносит и запрещает Книгу общих молитв, по собственному произволу грабит и заключает в тюрьму и вместе с верной ему буйной чернью диктует свою волю Палатам, дерзко заявляя: «Мы не желаем мира!»; а члены Парламента, например, сэр Сидней Монтегю, исключаются из Палаты или берутся под стражу за отказ дать клятву в том, что они «готовы жить и умереть с графом Эссексом». Эти самые люди берут на себя смелость отправлять послов в иностранные государства; они же призывают наших шотландских подданных выступить против нас и ввести в Англию армию - они-то и приняли недавний ордонанс, уничтоживший в нашей стране закон, свободу и право собственности.
Какие еще полномочия присвоят себе эти люди, нам не известно. Мы же не притязаем на что-либо подобное. Тяготы и лишения, какие терпят ныне наши добрые подданные, вызывают у нас сердечную скорбь. Но мы далеки от мысли потребовать от наших подданных двадцатую часть имущества, хотя сами, ради их спасения, уже продали или заложили свои драгоценности, пустили в переплавку столовое серебро и намерены продать коронные земли. Но мы не сомневаемся, что наши добрые подданные, приняв в соображение наши обстоятельства и собственный долг, изъявят добровольную готовность помочь нам частью своего состояния, дабы сохранить прочее свое имущество, а главное - защитить истинную религию, законы страны и собственную свободу.
Наконец, нам угодно и мы требуем, чтобы все наши подданные, помыслив о том, что им предстоит держать ответ перед Богом, перед нами и перед потомками, не подчинялись этому чудовищному ордонансу и не оказывали помощи мятежникам - в противном случае их ждет суровая кара закона и вечный позор в глазах всех честных людей». >
Но что бы ни говорили англичане друг другу против этого ордонанса, и что бы ни говорил им всем против него король, мера эта обеспечила мятежников огромными денежными суммами и дала удобный способ кредитования на будущее, так что они вновь вывели из Лондона свою армию, хотя и недалеко — на зимние квартиры в двадцати милях от города. Граф Эссекс перенес свою главную квартиру в Виндзор, дабы стеснить королевский гарнизон, недавно занявший Ридинг; и разослал еще дальше сильные отряды, которые захватили столько территории, сколько можно было от них ожидать в это время года — иначе говоря, привели к полному повиновению Парламенту соседние графства, которые в противном случае по крайней мере сохранили бы нейтралитет. Мятежники с прежним усердием внушали народу, что их конечный успех близок, что королевские войска будут уничтожены уже в самом скором времени; не проходило и дня без громких реляций о новой крупной победе или о взятии еще одного города, тогда как на самом деле каждая из сторон благоразумно воздерживалась от любых попыток чем-либо обеспокоить другую. Между тем главным, если не единственным источником средств мятежникам по-прежнему служил Лондон, ибо хотя изданные ими указы формально распространялись на все королевство, обеспечить их действительное исполнение они могли только в столице, так как испытывать преданность народа, со всей строгостью употребляя свою власть на всех подчиненных ему территориях, Парламент находил преждевременным.
А потому несколько самых богатых и именитых лондонских граждан, видя, что все вокруг смело пользуются правом подавать Палатам петиции; что многочисленность петиционеров придает их мнениям особый вес; и что эта многочисленность и этот вес оборачиваются для граждан Сити позорным клеймом противников мира, собрались и подготовили собственную, весьма скромную и умеренную петицию, в коей просили Палаты «направить Его Величеству такие предложения и обращения, какие король мог бы принять без ущерба для своей чести, что содействовало бы счастливому восстановлению мира в государстве». Эту петицию, подписанную многими тысячами граждан, они уже готовы были представить, но Палата общин ее отвергла, по той единственной — заявленной публично — причине, что данное прошение готовила-де целая толпа людей. Вдобавок против главнейших его авторов выдвинули обвинение в делинквентстве, так что им пришлось покинуть Лондон, а прочие их сторонники на время пали духом. Тогда же сходную петицию подготовили жители Вестминстера, Сент-Мартина и Ковент-Гардена (коим всегда ставили на вид симпатии к королю) — их встретили теми же упреками и настрого запретили приближаться к зданию Парламента более чем вшестером.
