Владимир Соловьев - Современники и потомки о восстании С.Т. Разина
Отношения между двумя социально полярными лагерями, конечно же, заметно выступают за рамки закостенелых схем. Они гибки, подвижны, неоднозначны, как сложна и противоречива морфология любого исторического события. Диалектика крестьянских войн изучена пока недостаточно. Внутренние противоречия, присущие этим войнам, изменчивость и социальная множественность состава их движущих сил, столкновение разрушительного и созидательного начал, возможность перехода противоположностей друг в друга и т. д. исследованы лишь частично и в общих чертах. Бессмысленно уходить от этих вопросов, искусственно спрямляя траектории крестьянских войн, которые почему-то принято показывать как нечто правильное, стабильное, непрерывное, хотя для них характерны крайняя неравномерность, спады и подъемы, отливы и приливы, кризисы и крутые повороты…
Крестьянские войны — это походы за волей, но они же в грубой, примитивной и агрессивной форме повсеместно внедряли отношения, смысл которых — насильственное изъятие и дележ поровну имущества, денег и ценностей. Таким образом, крестьянские войны — это концентрация и брожение уравнительного начала, торжество социальной уравнительной энтропии.
Противодействуя крепостничеству, крестьянские войны в то же время были тесно переплетены со всеми сферами тогдашней социальной реальности, их развитие было обусловлено не только потребностями и побуждениями масс, свободолюбивыми традициями народной жизни, но и феодальными институтами, политической и юридической надстройкой и соответствующими ей формами общественного сознания.
Что же в таком случае несли крестьянские войны на своих знаменах? Каков был бы их конечный результат?
При сакраментальном пристрастии нашей историографии к изъявительному и повелительному наклонениям и при упорном (до недавнего времени) избегании сослагательного варианты успешного исхода крестьянских войн в России не моделировались. Точно так же, как чрезмерный упор на детерминизм в освещении событий мало-помалу перерастал в их предрешенность и не оставлял места для борьбы альтернатив. Не от того ли мысль о неизбежном поражении крестьянских движений в России стала чем-то вроде исторической аксиомы?
Но ведь бывало и так, что повстанцы одерживали верх! Тому есть примеры и из отечественной, и из зарубежной истории. Так, в Норвегии в результате восстания биркбейнеров («лапотников») (1184) король Магнус был убит, а руководитель восставших Сверрир занял его место на троне. Неоднократно одерживали верх народные движения в Китае: в 1368 г. сын крестьянина Чжу Юаньчжан повел свои отряды на Пекин, взял его и, объявив себя императором, основал новую династию. В 1644 г., во время крестьянской войны, Пекин был снова взят восставшими. А в середине XIX в. победоносное восстание тайпинов увенчалось даже созданием «Небесного государства благоденствия» с центром в Нанкине. В Афганистане всего 70 лет назад крупное восстание во главе с Бачаи Сакао («Сыном водоноса») завершилось провозглашением последнего падишахом под именем Хабибуллы.
Однако даже тогда, когда крестьянские войны побеждали, это не влекло за собой формационных преобразований. В одних случаях воцарение бывших повстанческих предводителей приносило перемены к лучшему в положении крестьянства, в других — наоборот, наступало его ухудшение. Тут многое зависело от социальных мотивов движений и степени воплощения в жизнь первоначально объявленных намерений и обещаний.
К тому же далеко не всегда оказавшиеся наверху предводители восставших могли и хотели действовать в интересах низов (вспомним хотя бы возглавленное Б. Хмельницким мощное выступление украинских крестьян, закончившееся победой, но мало что изменившее в их социальном положении).
Крестьянские войны в России при многих сходных чертах с их аналогами на Западе все же трудно сопоставить с последними, хотя и нельзя сказать, что они — несоизмеримые величины. Феномен крестьянских войн в России состоял не только в их колоссальном размахе, в охвате огромной территории. Они на столько отличались от западно-европейских, на сколько русское понятие «воля» отличается от английского «liberty» — свобода.
Есть точка зрения, что российские крестьянские войны «напоминали… многочисленные крестьянские восстания китайского средневековья, которые даже в случае успеха сажали на трон „крестьянских царей“»[298].
Уже сам по себе допуск того, что и в России крестьянские войны все же могли одержать победу, заслуживает внимания, ибо альтернатива захвата власти, к примеру, разницами или пугачевцами, думается, может рассматриваться как вполне основательная гипотеза. Ведь если бы основное войско С. Т. Разина и Е. И. Пугачева, упредив царские рати, не сворачивая и не мешкая, пошло через земледельческие районы с крестьянским населением на Москву, они вполне могли бы победить. Но Разин потерял много времени на рейд к Астрахани и на осаду Симбирска, а Пугачев — под Оренбургом и Казанью. Не всегда путь следования восставших диктовался суровой необходимостью. Были моменты, когда направление движения во многом зависело от свободного выбора круга и воли повстанческих предводителей.
Итак, что бы было, одержи Разин или Пугачев победу? Вылилось бы это в грандиозное «показаченье» в масштабах всей страны? Ограничились бы преобразования отменой крепостничества или пошли дальше?
Всякие прогнозы тут, конечно, относительны, хотя, как уже отмечалось, известные шансы на успех у восставших были. Следовательно, моделирование возможных ситуаций не совсем лишено смысла.
Не исключено, что в случае победного исхода крестьянских войн начались бы резня и погромы, в результате которых класс феодалов был бы физически уничтожен. Романтизировать в этом плане народные движения прошлого не приходится. Идеалы гуманизма чужды той эпохе. На силу тогда отвечали силой, на жестокость — еще большей жестокостью. И тут неминуемо встает вопрос о жертвах крестьянских войн. Эта их сторона в советской историографии, пожалуй, чересчур приглушена. Подчеркивается, как правило, беспощадность карателей по отношению к восставшим, но террор и насилие последних нашли отражение в основном лишь в дореволюционной литературе. Оттенены те факты, когда повстанцы проявляют снисходительность к своим классовым врагам, избегают напрасных кровопролитий, но обойдены молчанием многочисленные случаи, когда они, напротив, устраивают неоправданные массовые казни и безудержные расправы.
Большой интерес представляет суждение Р. Г. Скрынникова, по мнению которого переход власти в результате народных восстаний в начале XVII в. в руки Г. Отрепьева «был единственный в русской истории случай, когда восставшие массы посадили на трон человека, возглавившего повстанческое движение и выступившего в роли „доброго царя“»[299].
Несмотря на то, что политика Г. Отрепьева носила откровенно продворянский характер, а в интересах масс им сделано смехотворно мало, «кратковременное правление Лжедмитрия, — как справедливо отмечает Р. Г. Скрынников, — не только не разрушило веру в „доброго царя“, но способствовало еще более широкому распространению в народе утопических взглядов и надежд»[300]. В то же время поход отрядов под предводительством И. И. Болотникова и осаду ими Москвы Р. Г. Скрынников на основе критического анализа источников не считает возможным рассматривать как крестьянскую войну[301].
Заслуживает внимания то, что восставшее крестьянство до Пугачева не пыталось выдвинуть самозванца из своей среды. Человек, с которым молва связывала социальные иллюзии на освобождение от пут крепостничества и всяческие послабления, должен был и впрямь быть из государева рода. Это придало бы особую весомость и законность его действиям и притязаниям, если бы он, проникшись лютыми бедами, заботами и чаяниями крестьянства, вздумал вернуть им былую свободу выхода (урочные лета) и восстановить попранную якобы в результате боярских козней справедливость. Миф о «добром» царе во многом зародился от обратного: раз Юрьев день и другие старинные крестьянские льготы могли быть отобраны злой волей сверху, значит, они точно таким же путем могут быть возвращены, но уже радеющим за них и не слушающим лихих бояр самодержцем, т. е. «добрым» царем.
В советской историографии «наивный монархизм» не признается одной из специфических черт отечественной истории[302]. Как известно, тенденции к народоправству в подавляющем большинстве случаев уживались с характерным для крестьянских масс неистребимым монархизмом и в других странах. Тяготение к королевскому покровительству, стремление склонить монарха на свою сторону, действовать от его имени, видеть в нем помазанника божьего, защитника простого народа и врага знати было свойственно и для восстания Дольчино в Италии в 1304–1307 гг., и для Жакерии, и для крестьянских войн в России[303]. Не было чисто российским феноменом и самозванчество. Другое дело, что нигде оно не достигало столь широких масштабов, как в России, где только на протяжении XVII в. по меньшей мере 23 человека заявляли о своих правах на престол, а в XVIII в. было не менее 44 самозванцев[304].
