Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли
— Без сомнения. Эта казнь была необходима. Все угнетение шло от монархии, вся неправда нашей жизни… Теперь с этим покончено. То, что мы видели с вами на площади, — поистине великий переворот. Это младший брат, кто попран и затоптан в грязь, поднял голову. Он прославит себя в грядущих веках.
Джерард давно уже отпустил ее руку, толпа поредела, и он шагал широко, устремив глаза вдаль. Элизабет могла бы даже подумать, что он забыл о ее существовании, если бы он ее говорил, — а говорил он все время, горячо и внятно, изредка обращая к ней лицо.
— Это не досужий вымысел, то, что я говорю. Я познал это в откровении. Я слышал голос… И вот что я понял: каждый теперь должен работать на земле и есть хлеб, добытый своим трудом. Тогда и земли хватит на всех: человек будет обрабатывать столько, сколько сможет, не нанимая работников. Так мы будем строить новое царство…
Сильный толчок сзади прервал его, он споткнулся и чуть не сшиб девушку с ног. Какой-то детина пробирался вперед, грубо расталкивая людей. Джерард мягко посторонился, ни тени гнева не легло на его черты. Он продолжал:
— И когда я это осознал, великий мир и тайная радость поселились во мне. Новый закон отныне придет на землю; суть его — разум и равенство. Я так и назвал свой трактат: «Новый закон справедливости»…
Элизабет не совсем улавливала последовательность в его словах, но слушала с готовностью. Его необычайный подъем передался и ей, она была рада поверить: чудовищная казнь необходима, чтобы царство справедливости пришло наконец на землю. А Джерард говорил дальше, высоко подняв голову, изредка улыбаясь, говорил будто себе самому, и спокойная уверенность слышалась в его словах:
— Когда господь откроет мне место, и время, и способ, как мы, простой народ, должны трудиться на общей земле и жить вместе, я пойду и буду работать вот этими руками, в поте лица моего, никому не служа и никого не нанимая. И чистые души, вроде вас и ваших братьев, я уверен, последуют за мною.
Элизабет шагала рядом с ним, счастливая его присутствием и его речью, готовая идти вот так все равно куда и слушать, слушать без конца. Она понимала, что ему надо сейчас говорить, а ее дело — только слушать, и поддерживать, и разделять с ним его мысли.
— Настало время радоваться, — продолжал он, — силы добра больше не будут попираться драконом; проклятая власть опрокинется к подножию своему. Новое царство придет сюда, к нам, на эту землю. Мы с вами увидим его, станем его участниками и работниками.
Они не заметили, как миновали Стрэнд, потом Флит-стрит и вышли на площадь к собору святого Андрея. Оба с утра не ели, но не испытывали ни малейшей потребности в пище. От ходьбы они согрелись, восторг, похожий на опьянение, переполнял их сердца; со стороны эта пара производила, вероятно, странное впечатление; впрочем мало кто в этот час в Лондоне, возвращаясь с казни, был спокоен и невозмутим. Элизабет видела вокруг взволнованные лица — то потрясенные, заплаканные или опечаленные, то радостные. Девушка совсем забыла об Эмили и о том, что надо бы вернуться домой. Они обогнули стынущую громаду собора и пошли теперь по Чипсайду. Дневной свет начал меркнуть.
— И знаете кто послужит орудием божьим в этих переменах? — голос Уинстэнли звучал по-прежнему уверенно и вдохновенно. — Самые бедные и презираемые. Они наследуют землю. Это еще скрыто от глаз богачей, и ученых, и правителей мира, но именно на бедняках лежит благословение неба. «Не бедных ли мира избрал господь быть богатыми верою и наследниками царствия его?» О, вы, кто называет землю своею и смотрит на других как на слуг и рабов! Вы думаете, что земля создана только для вас, чтобы вы жили на ней в богатстве и почете, когда другие голодают и стонут под вашим игом? Нет, господь пошлет своих слуг освободить землю, чтобы они служили ему вместе в общности духа и общности благ земных. Трепещи, гордая и жадная плоть, ты приговорена!
Смеркалось все заметнее. Они миновали еще одну площадь и свернули в боковую улицу. Джерард вдруг внимательно взглянул на Элизабет, улыбнулся и, придержав ее за локоть, толкнул какую-то дверь. Они сделали несколько шагов по ступенькам вниз и очутились в тепле почти пустого небольшого зальца. Хозяин подошел и осведомился: пиво? гусь? жареная телятина?
— Молока, пожалуйста. — Уинстэнли глянул на Элизабет. — И хлеба. Может, вы хотите чего-нибудь еще, мисс?
Нет, она не хотела. Хозяин принес кружки, ломти хлеба на деревянной тарелке и кувшин молока. Элизабет с нежностью смотрела, как истово и аккуратно ест Джерард. «Ни вина, ни мяса, — подумала она. — Он и вправду чист, как ребенок». Утолив голод, он заговорил опять:
— Наш день близок. Слова Писания сбудутся: богатые лишатся награбленного, бедняки возрадуются. Жадность и злоба умрут. Человек будет иметь еду, питье и одежду от трудов рук своих и станет смотреть на других как на братьев. Все творение освободится от проклятия: земля перестанет рождать бурьян и тернии; сам воздух очистится и обретет ясность и покой; звери будут жить в мире друг с другом и перестанут страдать. — Он поднял глаза на девушку. — Радость, великая радость и любовь наполнят землю. И все будет общим для всех.
Ей почудилось, что в глазах у него блеснули слезы. Сердце ее дрогнуло. Он был всем для нее в этот миг — нежно любимым братом, которого она, казалось, знала с детства; и даже будто ребенком, сыном, за которого она готова была отдать свою жизнь; и возлюбленным, о ком постоянно тосковало ее сердце; и недосягаемым, совершенным учителем. Ей хотелось, чтобы все желания его исполнились. Она спросила:
— И все это сбудется совсем скоро?
— Ну, может быть, не завтра. Мы ведь не должны отнимать что-то силой… Хотя, конечно, без борьбы не обойдется. Лорд не отдаст своей власти добровольно, вернее, не отдаст ее сразу. Как плод исподволь зреет в утробе матери, как зерно медленно прорастает к солнцу, так и свет справедливости…
Лицо его вдруг потухло, резко обозначились морщины у рта. «Устал», — подумала она и, боясь расстаться с ним и в то же время не желая слишком занимать его собою, спросила:
— Вам, может быть, пора идти? — и смутилась.
— Да, пожалуй, пора. — Он достал монету, отдал хозяину и встал. — Идемте, я провожу вас, уже темно.
Они вышли на улицу. Нищая немая девочка с посиневшим от холода маленьким личиком, тыча пальцем в рот и складывая лодочкой закоченевшую ладошку, просила денег. Уинстэнли сунул руку в карман, потом в другой, смущенно кашлянул и потрепал девочку по щеке.
— Иди, — сказал он, — иди внутрь, попроси хлеба. Денег у меня больше нет. Я сам бедняк, как и ты. Скоро тебе не надо будет просить денег, дитя, они исчезнут вместе с голодом.
Они пошли обратно, к Стрэнду. Людей на улицах было уже мало. Стужа и пережитые волнения дня разогнали их по домам. Джерард и Элизабет шли молча. Внезапный топот копыт заставил их оглянуться. Карета, запряженная сытой холеной парой, обогнала их на полном скаку, кучер гикнул, натянул вожжи, и лошади остановились неподалеку, окутавшись морозными клубами. Степенный кучер слез с козел, опустил ступеньку и отодвинул кожаный занавес. Важный толстый господин, покряхтывая, вылез первым, вслед за ним, опираясь на протянутую руку, выпорхнула нарядная черноволосая дама, закутанная в меха. Она обернулась к ним, Элизабет увидела красивое уверенное лицо. Черные брови дамы поползли вверх, и невинно-плотоядное, довольное выражение ее лица сменилось вдруг таким явным, таким нарочитым, торжествующим презрением, что девушка вздрогнула, как от удара.
Она никогда прежде не видела этой дамы и не могла понять, чем вызвано ее уничтожающее презрение. Все это длилось один миг. Дама усмехнулась, взор ее скользнул вниз и задержался на башмаках Джерарда; верхняя губа вздернулась, обнажив ровные белые зубки, она схватила неповоротливого спутника под руку и быстро-быстро повлекла его к дверям, на них блеснула медная табличка, и оба исчезли. Кучер тронул лошадей, карета свернула за угол и скрылась из виду.
Элизабет повернулась к Уинстэнли и только тогда заметила, как изменилось его лицо. Мертвенная бледность покрывала его, губы что-то шептали; он не двигался с места.
— Это его дом… Как же я забыл… — бормотал он.
Элизабет дотронулась до его локтя. Он опомнился, помотал головой, как бы отгоняя наваждение, подал ей руку. Они пошли дальше. Элизабет чувствовала странное понурое опустошение, будто еще одна надежда ее умерла. И хотя Джерард по-прежнему шел рядом, они были уже не вместе: воодушевление дня угасло. Кто была эта дама? И что вообще она, Элизабет, знает об этом человеке? Она все убыстряла шаги, торопясь поскорее дойти до дому и освободить его от себя: ей казалось, что ему больше не нужно ее присутствие. И только когда он заговорил вновь, ей стало ясно, что нить, связавшая их в этот день, не порвалась, а стала лишь тоньше. Голос его звучал глухо.
