Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
От революции к инволюции
Претензий фронтовиков, возвращавшихся побежденными с войны, опасались правительства всех участвовавших в войне держав. И опасения эти были справедливыми: ленинский лозунг о превращении мировой войны в гражданскую, который пока еще считался сектантским, стал в России в 1917 г. — без содействия большевиков или с их помощью — социальной и политической реальностью. Однако обращенный внутрь реваншизм мог явить всю свою мощь лишь в том вакууме, который образовался после свержения царизма в таком зависимом от государства обществе, какое существовало в Российской империи. В этом смысле я в другом месте назвал катастрофические события лета и осени 1917 г. в России процессом «инволюции»{295}.
Только большевики были готовы оседлать тигра «социальных стихийных сил» (о которых часто говорил Ленин), иными словами, одновременно и разжигать этот процесс, и контролировать его. Взяв курс на бескомпромиссную оппозицию и отказ в лояльности новым органам демократической республики, о чем говорилось уже в «Письмах из далека» и затем в «Апрельских тезисах», Ленин в день своего прибытия на Финляндский вокзал перешел Рубикон, двигаясь к совершенно иной революции — о которой до сих пор даже не заговаривали среди радикальных социалистов.
Теоретическую базу этой смены перспективы Ленин заложил в своей работе «Империализм как высшая стадия капитализма», которая, надо сказать, к моменту его прибытия в Петроград еще никому не была известна. В серии дальнейших брошюр и статей он с весны до осени 1917 г. углубил предложенный им радикальный поворот. По его мысли, империалистический «военный капитализм» создал материальные предпосылки для «военного социализма», который позволяет перескочить историческую фазу развитого буржуазного общества и перейти одним скачком (разумеется, рискованным) прямо к диктатуре пролетариата. России как «слабейшему звену» мировой империалистической системы суждено возглавить все угнетавшиеся империализмом нации, если ей удастся сопрячь средства и методы государственно организованного военного хозяйства с революционным демократизмом пролетарских масс[63].
Дальнейшая метаморфоза марксистской гносеологии, реконструируемая ex post[64] из его философских тетрадей, вылилась в своего рода гегельянское обострение и достигла высшей точки во фразе: «Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!» Только теперь Ленин всецело проникся идеей, «что “практика” — единственный истинный критерий того, является ли политика правильной или ложной». Так полагает Роберт Сервис, утверждающий, что Ленин тем самым «нашел обоснование того рискованного, первопроходческого подхода к политике», который его отличал{296}.
От мировой войны к гражданской
В своей основе стратегия Ленина, которую он мог применять лишь постепенно, состояла в продолжении политики «революционного пораженчества» и гражданской войны — в том числе и главным образом против молодой демократической республики. Требование немедленного «мира» было поэтому не менее демагогическим и тактическим, чем требование «хлеба» и «земли» (которая, согласно его собственным программным установкам, должна была принадлежать вовсе не крестьянам, а государству).
В несравнимо более кровавой форме, чем при свержении царизма в феврале — марте 1917 г., большевистский лозунг «повернуть штыки» воплотился в убийствах офицеров в апреле — мае 1917 г.; «борьба за собственное поражение» завершилась катастрофическими отступлениями и провалом наступления Керенского в июне-июле. Сотни офицеров, расстрелянных, утопленных и растерзанных красными матросами и солдатами, давно уже не имели дворянского происхождения, это было молодое пополнение в офицерском корпусе — выходцы из буржуазных семей или свежеиспеченные армейские комиссары, которые нацепили республиканский триколор и хотели повести свои части (нередко под красными знаменами) в «последний бой» за справедливый мир.
Концепция революционной оборонительной войны, которую отстаивали А. Ф. Керенский и комиссары советов рабочих и солдатских депутатов, была вполне логичной, после того как на российское предложение о мире в апреле 1917 г. адекватного ответа с германской стороны не поступило. «Революционную оборонительную войну», разумеется, предусматривал и Ленин на случай победы собственной партии, а Гражданская война 1918–1920 гг. велась им даже под лозунгом «отечественной войны» против интервенции союзников. Политика Временного правительства (во всяком случае после смещения либерального министра иностранных дел Милюкова из-за его склонности постоянно выдвигать притязания на Константинополь) также была весьма далека от шовинистических завоевательных целей и следовала скорее иллюзорной интернационалистической стратегии. По образцу французских якобинцев революция должна была защищать себя штыками против интервентов, а все оккупированные земли и народы следовало освободить, чтобы в конце концов благодаря умеренному поражению усилить революционное брожение в Германии, что всегда связывалось с предложением мира без аннексий и контрибуций. Естественно, речь шла также и о восстановлении «революционной дисциплины» в армии и авторитета демократического государства в России.
Ленинская пропаганда (рука об руку с германской фронтовой пропагандой) развенчала эту политику революционного наступления как продолжение завоевательной войны на службе у капитала Антанты и тем самым как измену родине, что вместе с тем явилось также прямым ответом на обвинения правительства Керенского, которое, в свою очередь, клеймило Ленина со товарищи как «германских агентов».
Если миллионная армия, загнанная в окопы и гарнизоны после первых неудач наступления, разложилась естественным образом или перешла в состояние открытого или скрытого мятежа, то у этого были иные, более веские причины, широко использовавшиеся большевистской пропагандой, но никак не порожденные ею. Стихийные захваты земли крестьянами в деревнях и поместьях, начавшийся развал внутреннего товарообмена, блокада транспортных и коммуникационных средств страны и, наконец, волна сепаратистских акций на национальных окраинах летом 1917 г. — все эти факторы, вместе взятые, подорвали государственный авторитет и порядок и привели к неудержимой «инволюции» Российской империи.
Средства революционного производства
То, что пропагандистская атака большевиков летом 1917 г. финансировалась значительными суммами германских денег, не было, надо сказать, просто одним из слухов. Уже 1 апреля 1917 г. Министерство иностранных дел Германии ходатайствовало о выделении «на политическую пропаганду в России» очередных 5 млн. марок, которые немедленно были отпущены и, по-видимому, утекли в основном к большевикам{297}.
Во всяком случае, налицо тот факт, что партия большевиков, еще в марте 1917 г. едва насчитывавшая 20 тыс. активных членов, через несколько недель и месяцев после этого создала организационный и издательский аппарат, который успешно справлялся с притоком новых активистов из гарнизонов и фабрик и едва ли мог содержаться на партийные взносы. Уже в феврале партия за четверть миллиона рублей приобрела новую типографию{298}. В середине мая в Петрограде к ней была прикуплена типография «Труд», имевшая современное оборудование{299}. «Правда», центральный орган партии, наращивала свои тиражи, доходившие до сотни тысяч экземпляров ежедневно. Еще более важную роль играли «Солдатская правда» для гарнизонных войск, «Голос правды» для матросов и «Окопная правда» для фронтовиков — эти газеты печатались и рассылались тиражами в несколько тысяч экземпляров, так что теоретически каждая рота получала по экземпляру. В целом партия в июле 1917 г. располагала уже 41 газетой, которые выходили на нескольких языках ежедневным общим тиражом в 320 тыс. экземпляров, не считая массы брошюр, листовок и плакатов по любому актуальному поводу{300}. Никакая другая российская партия не располагала таким боеспособным пропагандистским аппаратом. И если приписывать большевистской агитации действие, усиливавшее и оправдывавшее стихийные массовые настроения, то публицистически сдержанные выступления партии за свою победу в октябре-ноябре 1917 г. имели не менее решающее значение.
Большевики упорно отрицали свою готовность к «сепаратному миру» со странами Центральной Европы, но их лозунг перерастания мировой войны в мировую социалистическую революцию был поначалу чисто демагогическим — и скорее всего нашел действенный отклик в жестоко подавленных французских мятежах летом 1917 г. Реальность же представлял захват колоссальных территорий на востоке германской армией, которая еще была/далека от разложения, а после провалившегося наступления Керенского в июле 1917 г. укрепилась еще больше и готовилась к новому, решающему наступлению на фронтах на юге и западе Европы. Поэтому было ясно, что в случае продолжения мировой войны большевикам придется выбирать себе другое гражданство, как только они захватят власть, которая в октябре после неудавшегося путча генерала Корнилова действительно «валялась на земле»{301}.
