Ю Скуратов - Вариант дракона
- Давайте, давайте, - повторил Ельцин.
Я попросил "добро" на проведение совещания по коррупции, сказал, что при обновлении правительства надо будет избавиться от недобросовестных, мягко говоря (а на деле от обычных воров и хапуг), чиновников, затем доложил о проблемах, связанных с правами военнослужащих, а также с предстоящим 275-летием российской прокуратуры...
Президент слушал, не перебивал меня, - вообще создавалось впечатление, что он "вчитывается" в текст, который слышит, анализирует его по ходу, но когда я перешел к конкретным делам и начал говорить о "коробке", он неожиданно тихим твердым голосом произнес:
- Может, хватит?
Я тут же свернул разговор. Подарил ему книгу по истории прокуратуры "Под сенью русского орла" и собрался уходить. Он пытался взять мои бумаги, книгу и папку с "мерами по борьбе с фашизмом", сложить в одну кучу, но не смог - у него тряслись руки, у него сильно тряслись руки. В конце концов все-таки собрался, встал, попрощался со мною - причем сделал это довольно дружелюбно.
Я заверил президента, что через два месяца доложу об исправлении ситуации.
Возвращался молча. Должен признаться, разговором и увиденным я был удручен, если не сказать больше - подавлен. До инаугурации остается всего несколько дней, а президент в таком состоянии... А если что-то случится во время церемонии и он упадет? Мои опасения усугубились после встречи с Бородиным. Павел Павлович сказал, что было уже несколько моментов, когда президент терял контроль над собой и погружался в состояние полной прострации. Миронову, начальнику медслужбы, он сказал: "Мы с тобою знаем друг друга уже сорок шесть лет!" Хотя знакомы они были от силы лет пять. При встрече с Черномырдиным он все время твердил о каком-то сервизе. ЧВС никак не мог понять и потом долго пытал Бородина: что за сервиз? Тот тоже ничего путного не мог сообщить, он просто не знал, о чем идет речь.
Намечалась встреча с белорусским президентом Лукашенко, и Черномырдин, видя немощность Ельцина, предложил:
- Может, я заменю вас, Борис Николаевич?
Ельцин враз потяжелел лицом, в глазах у него возник беспокойный свинцовый блеск.
- Вначале я, а уж потом - вы... Понятно?
Да, все было понятно. Куда уж больше! Ельцин не хотел ни на мгновение, ни на секунду упустить власть.
Но вернемся на "круги своя".
Краснову я высказал претензию: вроде бы обо всем договорились, вроде бы обсудили позицию насчет дел по 74-й статье УК, вроде бы пришли к общему выводу о том, что вопрос не готов для доклада президенту, а папка появилась у него. Что произошло? Михаил Александрович довольно смущенно заявил, что папку президенту он не передавал, передал кто-то другой... Кто?
Паничева, конечно, освободили - об этом, кстати, я до сих пор жалею, но уголовное дело по коммунистам я возбуждать не стал. Не за что возбуждать. Из разговора того я сделал вывод, что бывший коммунист Ельцин стал патологическим антикоммунистом, преображение завершилось. Хотя это было печально: Борис Николаевич, как президент, должен был ко всем относиться одинаково ровно. К разговору о "коробке" в доме Ельцина возвращались, как я понял, периодически, "коробка" уже навязла у него в зубах, поэтому и реакция была такая негативная: "Может, хватит?" Раньше, когда мы это обсуждали, он всякий раз говорил: "Как решит прокуратура, так и будет". Мне он сказал совершенно однозначно: "Действуйте по закону..."
Но всякий раз дома, за обедом, в дело вновь включалась "тяжелая артиллерия" - Татьяна и Наина Иосифовна. И так раз за разом, заход за заходом. Они добивали его. И, конечно же, дома, под рюмочку, не раз звучали слова: "Папа, а Скуратов твой - нехороший. Бяка! Не хочет дело о "коробке" закрыть". Но на попрание закона я идти не мог, не мог и не хотел.
На разных приемах, при большом стечение народа Татьяна трижды подходила ко мне с просьбой закрыть дело о "коробке", и я всякий раз отвечал ей: "Татьяна Борисовна, закрыть это дело можно только со скандалом, а скандал сейчас нам не на руку, его немедленно использует оппозиция".
И все-таки они - Татьяна, Юмашев, Березовский - додавили президента. При оценке деятельности прокуратуры все чаще и чаще против меня пускались в ход не "мои" аргументы: Мень, Листьев, Холодов - эти дела, мол, не раскрыты... Чубайс, тот действовал вообще нахраписто, внушал президенту: "Прокуратурой руководит Илюхин". Да, Илюхин действительно приходил, приходит и будет приходить в прокуратуру. Ну и что? А как иначе? Он председатель профильного думского комитета. Ко мне приходят и Лебедь, и Жириновский, и Аушев, и Наздратенко - прокуратура для всех открыта...
Работать становилось все тяжелее и тяжелее. Часто вспоминал я и другую встречу с президентом, в один из воскресных весенних дней 1996 года, еще до выборов. Об этой встрече я хочу рассказать особо.
Меня неожиданно пригласили приехать в Кремль - аудиенцию назначили на одиннадцать часов дня. Аудиенция эта была внезапной, в выходные дни... Значит, что-то произошло. Или происходит.
Я приехал в Кремль. Перед мной в кабинете Ельцина побывал Ковалев, министр юстиции.
- Президент настаивает на роспуске Государственной Думы, - сказал он.
- Г-господи! - невольно вырвалось у меня.
- Я пытался его убедить, что этого делать нельзя, он - ни в какую. Так что будьте готовы к нелегкому разговору. Проект указа уже отпечатан, лежит у него на столе.
- Чья это инициатива?
- Сосковца.
Я слышал уже не раз от первого вице-премьера: что нам Дума! Тьфу! Разогнать ее пинком под зад - и дело с концом. Тем более Сосковец, как руководитель предвыборного штаба, видел - президент не в форме, популярность его упала донельзя, здоровье стало совсем слабым - ситуация очень опасная.
Вот в один из наиболее выгодных моментов он и доложил президенту: давайте перенесем выборы! Думу распустим. Все равно она - коммунистическая. Эта мысль и запала Ельцину в голову.
Тут меня позвали в кабинет. Я вошел. Президент поздоровался со мной и затем произнес необычно быстро:
- Юрий Ильич, я принял решение распустить Думу... в ответ на ее решение денонсировать Беловежское соглашение.
Распустить не по закону - значит, фактически разогнать. Без всяких ссылок на закон.
- Подскажите, какие для этого могут быть юридические основания? спросил Ельцин.
Я стал говорить, что задуманное сделать трудно - довольно четко прописано это юридическое действие в законе, ни одно из перечисленных в Конституции оснований не подходит для данной ситуации.
Но Ельцин действовал в своем стиле, говорил напористо, жестко, и я понял - для себя он все уже решил. Как понял и другое - разъяснять ему юридическую несостоятельность вопроса бессмысленно, и перевел разговор в политическую плоскость:
- Борис Николаевич, зачем вам это надо - распускать Думу? У вас и без этого есть все шансы выиграть выборы. А Запад поймет роспуск Думы негативно. Да потом Дума все же, какая она ни есть, была избрана в соответствии с Конституцией, распускать ее - значит, нарушить Основной Закон России...
Привожу аргумент за аргументом, вижу - не действует. В конце концов я сказал:
- Борис Николаевич, я бы десять раз подумал, прежде чем это сделать.
- Ваша позиция мне понятна, - произнес президент, и мы с ним распрощались.
Следом за мной в кабинет зашел Куликов, потом приехал Туманов... Всем президент говорил, что предыдущие посетители (в том числе и я) были согласны с разгоном Думы.
В тревожном, каком-то надломленном состоянии я уехал к себе в прокуратуру, на Большую Дмитровку. Надо было что-то делать. Пока я сидел, раздумывал, раздался телефонный звонок по вертушке. Звонил Анатолий Сергеевич Куликов. Он также находился в каком-то тревожном, подвешенном состоянии.
- Я, - сказал он, - собрал своих замов, и все они в один голос заявили: "Это - авантюра! И вообще, это приведет к непредсказуемым последствиям. У нас не хватит ни сил, ни средств, чтобы удержать страну в ровном состоянии. Вдруг начнутся волнения? МВД просто не справится со своей задачей..."
Решили поступить так - вызвать Туманова, председателя Конституционного суда, и переговорить втроем.
Собрались у меня на Большой Дмитровке, все трое. Туманов - хотя и довольно вяло - нас поддержал: не дело это - разгонять Госдуму. Решили ехать к президенту. Втроем.
Было понятно, что президенту вообще мало кто говорит правду. Ни помощники, ни советники. Никто не говорит ему, как воспринимаются его реформы, что говорят о нем. Это давняя болезнь российского чиновничества замазывать глаза начальству, черное выдавать за голубое, а фиолетовое (фиолетовый цвет на Востоке - цвет траура) за розовое. Туманов - человек, который стоял на страже Конституции, должен был действовать более жестко.
Приехали в Кремль, у Ельцина кто-то сидит. Помощник доложил о нашем приезде. Мы договорились, что первым начинаю я, затем Куликов и последним самый нерешительный, Владимир Александрович Туманов.
