Вячеслав Шишков - Спектакль в селе Огрызлове
Действительно, на окнах и вдоль стен под окнами сидели и лежали спящие тела. Когда открыли сцену, наступившую густую тишину толок и встряхивал нечеловечий храп. Это дед Андрон, согнувшись в три погибели, упер лысину в широкую поясницу сидевшей впереди ядреной бабы, пускал слюни и храпел. Другие спящие с усердием подхватывали. Настроение актеров было приподнято: это действие очень веселое - пляски, песни, хоровод, а кончается убийством Аннушки. Мерзавец буржуй-жених, которого зарезали в прошлом действии, должен внезапно появиться и смертоносной пулей сразить несчастную Аннушку. Это гвоздь пьесы. Это должно потрясти зрителей. Не даром Павел Мохов с такой загадочно-торжествующей улыбкой сыплет в медвежачье ружье здоровенный заряд пороху: грохнет, как из пушки. Но если б Павел Мохов видел, каким пожаром горят глаза коварной Тани, и с какой страстью стучит в ее груди сердце, его улыбка вмиг уступила бы место бешеной ревности. Парочка тесно сидела плечо-в-плечо, от товарища Васютина пахло духами и табаком, от красотки Тани - хлебной пылью, мышами и гнездами ласточек. * * * Елки и сосны. Берег реки. Аннушка с ребенком сидит на камне: - Какой хороший вечер, - говорит она. - Спи, мой маленький, спи. Чу, коровушка мычит. Чу, собачка взлаяла. А как птички-то чудесно распевают. Чу, соловей... Яйца, видимо, подействовали: Филат на все лады заливался за сценой. Появляются девушки, парни. Начинают хоровод. Свистит соловей, крякают утки, квакают лягушки, мычит корова. - Дайте и мне, подруженьки, посмотреть на вашу веселость... - сквозь слезы говорит Аннушка. - Папаша и мамаша выгнали меня из дому с несчастным дитем. А супруг мой, коммунист, убит белыми злодеями. Которые сутки я голодная иду. Аннушка горько всхлипывает. Ее утешают, ласкают ребенка. Где-то ржет конь, мяукает кошка, клохчут курицы. - Ах, ах! Возвратите мне мои счастливые денечки! Зрители вздыхают. Храпенье во всех концах крепнет. Давно уснувший в будке Федотыч тоже присоединил свой гнусавый храп. Лысина деда Андрона съехала с теткиной поясницы в пышный зад. Вдруг из-за кустов выскочил буржуй-жених, в руках деревянный пистолет. Наступила трагическая минута. Павел Мохов взвел за кулисами курок. - Ах, вот где моя изменщица! - и жених кинулся к Аннушке. - Вон! Всех перестреляю! Визготня, топот, гвалт и сцена вмиг пуста. Лицо буржуя красное, осатанелое. Он схватил ребенка, ударил его головой об пол и швырнул в реку. Аннушка оцепенела, и весь зал оцепенел. - Ну-с! - крикнул жених и дернул ее за руку. Павел Мохов вставил в щель дуло своей фузеи. - Ведь мы же с папочкой и мамочкой полагали, что вы зарезаны, - вся трепеща, сказала Аннушка. - Ничего подобного... Ну, паскуда, коммунистка, молись богу. Умри, несчастная! и жених направил пистолет в грудь Аннушки. - Ах, прощай, белый свет!.. - закачалась Аннушка и оглянулась назад, куда упасть. Павел Мохов сладострастно спустил курок, но самопал дал осечку. Зал разинул рот и перестал дышать. - Умри, несчастная!! - свирепо крикнул жених. - Ах, прощай, белый свет!.. - отчаянно простонала Аннушка и закачалась. Павел Мохов трясущейся рукой всунул новый пистон, но самопал опять дал осечку. Ругаясь и шипя, Павел выбрал из проржавленных пистонов самый свежий. Жених умоляюще взглянул на кулисы и, покрутив над головой пистолет, вновь направил его в грудь донельзя смутившейся Аннушки: - Умри, несчастная!! Кто-то крикнул в зале: - Чего ж она не умирает-то! - Ах, прощай, белый свет!.. - третий раз простонала Аннушка, и самопал за кулисами третий раз дал осечку. Дыбом у Павла Мохова поднялись волосы, он заскорготал зубами. Жених бросил свой деревянный пистолет, крикнул: - Тьфу! - и, ругаясь, удалился. Аннушка же совершенно не знала, что ей предпринять, - наконец, закачалась и упала. - Занавес! Занавес давай! - суетились за сценой. Но в это время, как гром, тарарахнул выстрел. Весь зал подпрыгнул, ахнул. Храпевший суфлер Федотыч тоже подпрыгнул, подняв на голове будку. С окон посыпались на пол спящие, а те, что храпели на полу, вскочили, опять упали, - и поползли, ничего не соображая. Аннушка убежала, и занавес плавно стал задергиваться. * * * - Товарищи! - быстро поднялся на стул Васютин. - Я член репертуарной коллегии драматической секции первого сектора уездного культагитпросвета... Мужики злорадно засмеялись. Раздались выкрики: - Жалаим! - Толкуй по-хрещеному!.. По-русски... - Товарищи! Главный дом соседнего с вами совхоза обращается в народный дом для разумных развлечений. Я имею бумагу. Вот она. Советская власть охотно идет навстречу вашим духовным запросам. А теперь кричите за мной: автора, автора, автора! И зал загремел за товарищем Васютиным. Автор же, за кулисами, упав головой на стол, плакал. Васютин нырнул за сцену и в недоумении остановился. - Товарищ Мохов! - как вам не стыдно? Вас вызывает публика. Слышите? Ну, пойдемте скорей. Павел Мохов вытер кулаками глаза и уже ничего не мог понять, что с ним происходило. Куда-то шел, где-то остановился. Из полумрака впились в него сотни горящих глаз. А Федотыч, меж тем, пошатываясь, совался носом по сцене, душа горела завести скандал. - Товарищи! Вот пред вами автор, сочинитель пьесы, которой вы только что любовались... Почтим его. Да здравствует талантливый Павел Мохов! Браво! Браво! - захлопал Васютин в ладони, за ним сцена, за ней - весь зал. - Бра-в-во! Биц-биц-биц. Браво! Молодец, Пашка! Ничего... Желаим... Павел, говори! Чего молчишь?.. - Почтим от всех присутствующих! Ура!!. - надрывался Васютин. Федотыч плюнул в кулак и, крякнув, стиснул зубы. Павел взглянул орлом на Таню, взглянул на окно, за которым розовело утро и в каком-то телячьем восторге, захлебываясь, начал речь: - Товарищи! Да, я действительно есть колективный сочинитель... - Но вдруг от крепкого удара по затылку слетел с ног. - Я те дам, как дядю за грудки брать! - крутя кулаком, дико хрипел над ним Федотыч. - Я те почту от всех присутствующих!.. * * * На следующий день товарищ Васютин уехал в город. Вместе с ним исчезла и красотка Таня. В школе же, после "Безвинной смерти Аннушки", не досчитались семи казенных стульев. * * * Павел Мохов от превратного удара судьбы долго потягивал горькую совместно со своим двоюродным дядей Федотычем. Пили они в овине, в том самом, за цветущими грядками, за школой. - Ты, племяш, не серчай, что я те по шее приурезал, - шамкал пьяненький Федотыч. - А вот ежели такие теятеры будем часто представлять, у нас не останется ни мебели, ни девок.
