Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
Все они - мои спутники. Мне хочется вглядеться в {11} их судьбы, проследить за пересечением их путей. Об одних нам известно больше, о других - совсем мало. В сельской церкви на острове Хийумаа первенец хозяина хутора Сааре был наречен именем Яан-Прийт. Кто он? Почему именно он попал в экипаж Вилькицкого, на долю которого выпало величайшее открытие двадцатого века на Севере? Долгожданного наследника хутора Маазиков крестили в Лайузеской церкви и нарекли Аугустом. Громоздкий механизм общественных закономерностей со скрежетом приступил к работе и, высекая искры, отбросил в сторону сотни тысяч возможных вариантов, пока не был создан неповторимый шедевр: Аугуст Маазик не унаследовал хутора своего отца, зато его имя было дано горному перевалу на земле Банкса в восточной части моря Бофорта, а сам он на Аляске стал известен под кличкой Большевик. Вот так и шагают перед нами дворяне и крестьяне, коммерсанты, ученые и преступники, русские, эстонцы, якуты, немцы, чукчи, англичане и викинги: великое прошлое и великое настоящее. Какая пестрая компания! Они вовсе не энергичные дети одного отца, как ни эффектно звучит эта фраза. Объединяет их всех только одно Северо-Восточный проход. Там, наверху, вдоль самой кромки Ледовитого океана, озаренные на миг лучом истории, они возникали из скрытого во мгле прошлого, чтобы выполнить свою простую или сложную, но всегда трудную задачу, и, сверкнув, как искра, исчезали навек, часто не оставив потомкам даже своего имени. Но когда через несколько дней караван судов отправится на восток, ни один из них не будет отсутствовать на этом большом смотру.
СВОБОДА
За полчаса я должен успеть с Варшавского вокзала на Октябрьский и сесть в поезд, идущий на Мурманск, чтобы послезавтра утром быть на корабле Халдора, вот-вот готовом "поднять якорь", если вы разрешите мне этот романтический оборот, и взять курс на Зеленый мыс. Мысов с таким названием по крайней мере два. Один из них, открытый в 1443 году Доном Фернандесом, находится на западной оконечности Африки, недалеко от Дакара, другой - у Восточно-Сибирского моря, на реке Колыме. Так вот, речь идет о втором.
Я торопливо прошел мимо очереди, ожидающей такси, {12} мимо утренней очереди на автобус и толпы на трамвайной остановке и свернул в первый же тихий переулок. Ленинградские дворники в белых передниках березовыми метлами сметали с тротуаров окурки и картонные стаканчики из-под мороженого. Я заметил грузовик, доверху нагруженный кочанами капусты, и по номеру понял, что машина прибыла из Новгорода. Подумал было, что шофер дремлет, но нет, рядом с ним сидела девушка, они тихо беседовали. Гекльберри Финн как-то сказал, что слова никогда нельзя придумывать заранее. Посмотри в глаза - и они сами потекут как по маслу.
- Ребята, подбросьте меня на Октябрьский!
Почему они согласились? Я знал, что они согласятся. Девушка оглядела мой полушубок и строго сказала шоферу, все еще вертевшему в пальцах металлический рубль:
- Отвези товарища, раз он просит.
Рюкзак они взяли в кабину, я растянулся в кузове вдоль заднего борта, и когда машина после перекрестков набирала скорость, на меня скатывались вилки капусты. Очарование путешествия, даже самого пустячного, состоит в возможности и необходимости то и дело принимать решения. Дорога разветвляется, каждый последующий шаг является результатом или следствием предыдущего. Ответственность за выбор не так уж велика, и все же я кажусь себе более деятельным, энергичным, самостоятельным, чем обычно, - я кажусь себе свободным. Итак, путешествие началось. Возможно, что это понятие совпадает у меня с понятием "приключение", возможно, что я занизил цену приключения, приспособив его к своим вкусам. Но зато я увидел Ленинград в самом необычном ракурсе. Может быть, только один человек из миллиона видел этот город таким: трамвайные провода, фонари по центральной оси улицы, голубая прохлада утреннего неба. На улицах поуже со стен домов на меня косились окна, пробуждающиеся от сна люди, горшки с геранью, балконы с вывешенным для просушки бельем или коврами, которые выколачивали невидимые руки. На одном перекрестке мы проехали мимо стеклянной будки, где сидел регулировщик. Наши взгляды встретились, но я не шевельнулся, просто закрыл глаза. Я очень люблю этот город, у меня с ним близкие, сугубо личные отношения, именно с городом - знакомых у меня в Ленинграде мало. Студентом я ночевал в его запертых парках и, просыпаясь, видел возле себя милиционера. "Еще рано, {13} спите", - говорил он мне. А на Дворцовой набережной я однажды потерял подметку и, бродя по Эрмитажу, голой ступней ощущал прохладную гладкость вощеного паркета, - как Николай в свое время, утешал я себя, - к тому же осязание сохраняет самые интимные наши воспоминания. В Сибири во время переменок три девочки ходили в обнимку и пели, вернее, тихо напевали, песни о Ленинграде, особенно часто "Ленинград мы не сдадим, красную столицу". Девочки каким-то образом вырвались из кольца блокады, одни, без родителей. Я хорошо знал их, мы жили в соседних комнатах, у учителя математики, недавно я навестил его. По вечерам они рассказывали мне о Невском, тогда он назывался проспектом 25 Октября, и о необыкновенных пирожных, которые одна из них вместе с родителями ела в кафе "Квисисана", но в школе мы друг друга, конечно, не узнавали. Они держались вместе, пели свои песни, и только позднее я сообразил, что мальчишки почти не дразнили их. В Ленинград же я попал много позже, и все было здесь так, как они рассказывали, хотя дома на берегах Невы еще покрывали разводы маскировки; тогда-то я и встретил на Невском одну из этих девочек, как будто мы жили не в миллионном городе, а в уездном городишке тургеневских времен. Мы оба были так изумлены, что почти ни о чем не поговорили, и больше я не видел ее.
Я все еще жевал листья новгородской капусты, когда в дверях кассы появилась дама в красной фуражке и объявила, что билетов нет и не будет. В мире существуют законы Архимеда, Ньютона, Бойля-Мариотта. Время от времени мы читаем в газетах, что какой-то из них успешно опровергнут и что тот, кто его опроверг, награжден, как в свое время был награжден открывший его. Тем более странно, что единственный не опровергнутый пока еще закон до сегодняшнего дня не сформулирован. Я назвал бы его законом последнего билета, хотя не исключено, что он имеет силу только до тех пор, пока не сформулирован. Когда через несколько минут поезд тронулся, в купе, кроме меня, были только двое, четвертое место оставалось свободным до самого Мурманска. Я поздоровался и полез на свою полку, но пожилой мужчина в полосатой пижаме тут же выложил на стол вяленого сига и поставил две бутылки самогона. Поезд был транзитный, из Одессы, и у пассажира помоложе лицо было довольно измученное. Он отнесся ко мне как к долгожданному со-{14}юзнику, но у нас не было времени согласовать оборонительную тактику.
- Теща делает его из пшеницы, его у нас только из зерна и гонят.
Самогон и вправду был хорош, с большим стручком красного перца на дне бутылки, а такого сига я в последний раз ел на островах. Парень заговорщицки подмигивал мне. Старик же оказался агрессивным.
- Природа, говоришь? Ну и дурак! Нет у нас никакой природы - только сопки да море. На юге - там природа, а у нас ее никогда и не было!
Мы немного поспорили, причем я нашел общий язык с молодым синоптиком, потом я снова забрался на свою полку и стал читать "Дикую мысль" Леви-Штрауса. В моем рюкзаке лежали вещи, которые в иных обстоятельствах вряд ли могли оказаться рядом. Прежде всего - незаконченный перевод романа Веркора "Люди или животные?", работу над которым я надеюсь продолжить, и две мои книги путешествий в русском переводе - они могут мне понадобиться в Иркутске, во время встречи с читателями. Месяца через два жена вышлет следом за мной мой серый костюм, он сделает круг из иркутского аэропорта на почту и с почты на склад, где какое-то время пролежит на полке рядом со знаменитым байкальским омулем, вкусной, но очень жирной рыбой, и вернется обратно домой как раз к Октябрьскому празднику. О соседстве с омулем я узнал благодаря нормально развитому обонянию. В остальном мое теперешнее снаряжение довольно пестрое: полушубок, штормовка, сапоги, галифе, два свитера, теплое белье с начесом, стиральный порошок, корейка, шоколад, три килограмма старательно упакованного кофе, несколько не очень точных карт, компас, планшетка и плоская бутылка спирта - на всякий случай. Кружка для кофе (0,8 литра) и несколько "хороших толстых книг". Пускаясь в путь, мы всегда немножко идеализируем себя: предвкушаем свободу и кажемся себе всемогущими, в том числе и по отношению к собственным слабостям и лени. Я не дочитал до конца ни одной из этих книг, но они были моими добрыми и верными друзьями, слишком тяжелыми, правда, но в мрачные минуты они служили мне опорой. Этот перечень вещей свидетельствует об отсутствии твердого плана, и в этом тоже заключается свобода путешественника.
