Георгий Шахназаров - С вождями и без них
В конце апреля 1943 года я и двое моих товарищей-бакинцев прибыли к месту назначения - в штаб тогда еще Южного, позднее переименованного в 4-й Украинский, фронта. Оттуда нас направили в распоряжение 2-й гвардейской армии, штаб которой размещался в большом селе, недалеко от реки Миус. Через две недели на этом участке разгорятся ожесточенные бои. Из-за неудачного маневра группировка наших войск окажется в полуокружении в так называемой Крутой балке, прозванной "балкой смерти". Но пока - затишье, лишь изредка звучат хлопки минометных выстрелов да в небе покружится немецкий разведывательный самолет "Рама".
По-летнему тепло. Мы сидим чуть в сторонке от входа в большой дом, служивший, вероятно, сельским клубом. Поглядываем на снующих взад-вперед штабников и с высоты свежеприобретенных военных знаний осуждаем выбор столь заметного для вражеской авиации места расположения штаба. Не сказывается ли некая потеря бдительности после грандиозного разгрома немцев под Сталинградом? Вообще-то, надо полагать, сейчас мы будем гнать их до самой границы, вопрос только, где будет направление главного удара. Здесь точки зрения разошлись. Нас позвали в дом. Еще раз оправив гимнастерки, мы не без трепета последовали за адъютантом, предстали пред генеральскими очами и бойко отрапортовали о "прибытии в ваше распоряжение".
Генерал кивнул, жестом велел сесть, стал просматривать поданную ему сопроводиловку.
- Так, Быков, Энгель, Шахназаров... Все трое из Баку... Тбилисское училище... Так это же горная артиллерия. Значит, вы лошадники?
Кто-то из нас подтвердил, что обучены и верховой езде, тактике артиллерийского боя в горных условиях. Генерал усмехнулся:
- Ну, вам едва ли пригодятся эти знания, у нас все орудия на механической тяге... Готовить данные для стрельбы умеете? - спросил он. Когда мы дружно, в один голос, заявили, что да, умеем, сказал: - В таком случае проверять не буду, устрою вам другой экзамен. Берите бумагу, карандаши, - кивнул он на большой стол, примыкавший к письменному, - пишите сочинение по литературе.
- Как?! - ахнули мы.
- Да вот так. Писали же на выпускном экзамене, вот и повторите. Или что-нибудь новенькое придумайте. Даю полчаса. - Он погрузился в чтение бумаг.
Не помню уж, что писали мои товарищи, один, кажется, про образ Евгения Онегина. А я, не раздумывая, повторил слово в слово свою поэму о войне, написанную "под Маяковского" на выпускном экзамене. Стишки, разумеется, были так себе, но ведь из-под пера десятиклассника да с патриотическим пафосом. Их зачитали даже по радио как лучшее выпускное сочинение.
Сдали мы свои листки. Стрельбицкий почитал, подумал, потом встал из-за стола, подошел ко мне. Я вытянулся, он похлопал по плечу, усадил. Спросил:
- Пойдешь ко мне адъютантом?
- Нет, - сказал я. - Спасибо за честь, товарищ генерал, но я ведь воевать приехал. - У меня хватило сообразительности удержать чуть было не сорвавшиеся с языка слова: "а не в штабах околачиваться".
- По-твоему, адъютанты не воюют? - спросил улыбаясь генерал. - А в общем, ты прав. Покрутись на передовой, наберись ума, опыта, там видно будет. Даю тебе назначение в самую отборную нашу часть.
Так я стал командиром огневого взвода 1095-го пушечно-артиллерийского полка, преобразованного потом в 150-ю армейскую артиллерийскую орденов Суворова и Кутузова бригаду. С нею прошел до Днепра, форсировал Перекоп, брал Севастополь. Потом нас перебросили на 3-й Белорусский. Бригада участвовала в освобождении Минска, а в составе 1-го Прибалтийского - в освобождении Литвы, взятии Кенигсберга. Два года, день в день, на фронте. После огневого взвода командовал взводом управления, был начальником разведки дивизиона, закончил командиром батареи. В таком качестве пришлось бывать в боевых порядках пехоты. На войне как на войне, не обошлось без ранений. Но бог миловал.
Тогда я догадывался, а теперь уже не сомневаюсь, что генерал Стрельбицкий, усмотрев в 18-летнем младшем лейтенанте поэтические задатки, сделал что мог, чтобы поберечь его. Хотя быть убитым в этой мясорубке можно было где угодно, даже в штабе за три десятка километров от фронта (там, кстати, получил тяжелое ранение один из нашей тройки, ставший тогда адъютантом). Все же воевать в тяжелой армейской артиллерии калибра 152 мм было безопаснее, чем в полковых батареях 76-миллиметровых пушечек, не говоря уж о противотанковых сорокапятках, которые называли "смерть наводчику": не попадешь первым выстрелом в танк или "фердинанда" (немецкое самоходное орудие), тебе каюк.
Не ручаюсь, что в памяти отложился точный облик Стрельбицкого. Но мне сейчас он видится высоким и красивым, с открытым мужественным лицом, большими серыми глазами, волнистой шевелюрой, в мундире, увешанном орденами и медалями. Не могло быть у него тогда много наград, не настало еще время, когда они золотым дождем посыпались на генеральские, офицерские и солдатские груди. Все равно он вспоминается мне таким, как на парадном портрете - бравым советским военачальником.
В качестве существенного дополнения расскажу о двух эпизодах своих отношений с другими начальниками, рангом пониже. Когда мы сидели у Перекопа, ожидая сигнала к наступлению, командиром нашего дивизиона был майор Тищенко, до войны учительствовавший где-то на Украине. Был он заядлым шахматистом; разузнав, что я тоже увлекаюсь игрой "в сто забот", стал приглашать с ним сразиться. Происходило это своеобразно. Где-нибудь под вечер, часов в семь-восемь, с командного пункта дивизиона поступал приказ командиру огневого взвода Шахназарову срочно явиться в дивизион. Я хватал в охапку планшет, проверял, на месте ли пистолет, в кромешной тьме, полуболотистой местностью, где на каждом шагу можно было попасть под трассирующую пулю, мчался по вызову. Прибегаю, руку к козырьку, докладываю: "Товарищ майор, по вашему приказанию прибыл". Майор кивком указывает на место за топчаном, на котором уже расставлены шахматные фигурки. Играл он похуже, постоянно проигрывал и злился. А я, также обозленный, старался не дать ни малейшего шанса одержать верх. Где-то под утро, часикам к пяти, он наконец отпускал меня, и, проделав обратный путь, валясь от усталости, я забывался тревожным сном.
Но самое скверное было впереди. Едва всходило солнце, майор появлялся на батарее, как всегда аккуратно одетый, подтянутый, с лихо подкрученными усами, приказывал выстроить взвод, а сам ходил от орудия к орудию, придирчиво осматривая каждую деталь. Стоило ему обнаружить пылинку где-нибудь на затворе или даже на стволе, как тут же перед строем начинал распекать командира взвода, и эта экзекуция продолжалась не две-три минуты, а час-полтора. Ровным, нудным, назидательным тоном (вероятно, так он вколачивал свой предмет в умы школяров) говорил, что идет кровавая война, несмотря на блистательные победы Советской Армии, противник еще силен, необходимо сохранять бдительность, не допускать паникерства, разгильдяйства и ротозейства, свято беречь воинскую честь, держать в чистоте и сохранности боевую технику, которой снабжает наши доблестные войска героический тыл, и так далее.
Стоишь по стойке "смирно", слышишь этот поток назиданий, голова начинает кружиться, держишься ценой неимоверных усилий. А майор, отомстив таким образом за поражение, отбывает восвояси, чтобы вечером как ни в чем не бывало вновь вызвать к себе нерадивого младшего лейтенанта. Батарейцы, бывшие в курсе всей этой процедуры, советовали проиграть ему раз-два: "Ну, уступи ты этому мерзавцу, себе ведь дороже!" Я и сам склонялся капитулировать. Но как протопаешь два километра, проклиная все на свете, кровь взыграет, и жаждешь отмщения. Плевать, что будет завтра, сейчас я его заматую!
Майора Тищенко куда-то перевели. Спустя год, уже в Прибалтике, я встретил его случайно в солдатских погонах. Не знаю, за что его разжаловали. Шевельнулось было в душе злорадное чувство, да погасло. Те ночные броски оказались не без пользы для выносливости.
Еще один мой начальник, Бородин, тоже командир дивизиона и тоже майор, но совсем другого склада. Балагур, любитель выпить и потаскаться за связистками. Человек не то чтобы храбрый, а бесшабашный. В Восточной Пруссии, где временами отсутствовала ясно обозначенная линия фронта, немцы отрывались и уходили на десятки километров, чтобы устроить где-нибудь в подходящем месте засаду и встретить наших убийственным огнем, комдив на полуторке лихо объезжал пехоту, рвался вперед в надежде отличиться, а заодно прихватить в каком-нибудь пригородном домике брошенное хозяевами добротное тряпье, до которого был чрезвычайно падок.
Ко мне благоволил, выражая это своеобразно. Держал он штаб в небольшом городке - не то Норденбурге, не то Бартенштайне, не помню. Приехал я к нему докладываться после рейда, на мне длинное кожаное пальто, раздобытое где-то в брошенном на разграбление магазине моим ординарцем Мурзой. Хорошее пальто, я им ужасно гордился. Посмотрел на меня комдив и говорит:
