Вениамин Рудов - Черная Ганьча
Думая о Шерстневе, Суров вспомнил еще об одном столкновении с ним, уже давнишнем.
"Почему вы вступили со старшиной в пререкания?" - спросил Суров, вызвав новичка в канцелярию.
"Мы просто не поняли друг друга. Товарищ старшина велел картошку почистить, а я подумал: для этого повар существует. Правильно я говорил, товарищ капитан? Я полагаю: правильно. А взгляд товарища старшины диаметрально противоположен моему, и мы друг друга не поняли".
Присутствовавший при разговоре Холод то белел от гнева, то наливался нездоровой краснотой от шеи до лба. Не выдержал, вмешался:
"Вас для чего сюда откомандировали, знаете?"
"Перевоспитываться. Я, товарищ старшина, стараюсь. Скажите товарищу капитану".
Сурова возмутил наглый тон солдата, и наглость надо было пресечь в корне. Он не дал волю гневу.
"Старшина о вас плохого мнения", - сказал он, думая, что сейчас для первого раза не станет строго наказывать.
"И я о нем невысокого мнения".
"Черт зна що! - выпалил Холод. - Полдесятка таких охламонов... виноват, разгильдяев, подбросят - и шагом марш в Новинки".
Новинки? Суров впервые услышал название.
"Что это?"
Шерстнев приятно заулыбался:
"Сумасшедший дом, товарищ капитан. В Минске... Там тоже занимаются перевоспитанием".
"С вами мы как-нибудь справимся здесь".
Наверное, лицо Сурова исказило бешенство, потому что, когда он приблизился к Шерстневу, тот отшатнулся:
"Товарищ капитан, честное слово..."
"Слушай, ты, оболтус великовозрастный, или я из тебя солдата сделаю, или смирительную рубаху надену. Уяснил?"
"Понял... Больше не повторится".
"А теперь вон отсюда!"
Ни до, ни после Суров не помнил себя таким.
С газиком на прицепе грузовик подъехал к воротам заставы. Его уже ждал весь личный состав. Суров, приказав Шерстневу следовать за собой, молча прошел мимо солдат. Лица их были хмуры.
- Рассказывайте! - сразу, зайдя в канцелярию, сказал Суров. - И не вилять. Мне некогда вдаваться в психологические исследования, а вам лучше сказать правду здесь, нежели под нажимом - в прокуратуре. Все. Слушаю.
Шерстнев упрямо молчал.
"Черта с два! - думал Суров. - В дисциплинарный батальон не пущу. Не для того полгода нянчусь с тобой. Хоть лопни, а ты у меня все выложишь здесь". И еще появилось, глядя на упрямо поджатые губы, неистребимое желание надавать этому оболтусу по мордасам, чтоб на всю жизнь запомнил. Жаль, положение обязывало не распускать рук.
Суров засунул ладони за пояс, словно не верил, что сумеет сдержать себя.
- И как долго вы думаете в молчанку забавляться?
- Товарищ капитан, - Шерстнев через силу разжал зубы. - Вы никому не докладывайте... Я по-честному...
- Такого обещания не могу вам дать.
- Но поймите... не о себе я...
- Не ставьте мне условий. Ответьте прямо: чего вас понесло на переезд? За каким лихом?
Шерстнев снова молчал с тем тупым упрямством, которое вызывает тихую ярость.
"Вот тебе и вся психология, Суров. Танцуй от печки, от реального, а не от прекраснодушных устремлений, как говорит Голов. Не добьешься правды, тогда ее станет добиваться военный следователь".
Посмотрел в окно и увидел входящую во двор дочь старшины. И вдруг осенило.
- Лиза? - спросил удивленно, еще не особенно веря, что это так.
Шерстнев нерешительно поднял голову:
- Да.
Суров сбоку посмотрел на солдата:
- Почему вы вчера не попросились, я бы вас отпустил встретить ее.
- Со старшиной по-дурацки вышло.
- Но я же человек, я бы понял. - Суров по-настоящему рассердился. - Не пойму, на что вы рассчитывали. Ну, обмануть молодого солдата - не велика премудрость: сказали, что можно кружным путем возвращаться с границы, он и поверил. За это я ему всыплю. А остальных, всю заставу, ее вокруг пальца не обведете. Что вы о себе думаете?
- Я же не нарочно. Просто получилось так.
- Миленькая философия! Все просто: разбили машину, остались без друзей и товарищей, задурили девчонке голову.
- Лизку не трогайте, товарищ капитан. Она тут ни при чем.
- То есть как не трогать? Она вас любит.
- Товарищ капитан... - Пальцы Шерстнева, державшие автомат, стали восковыми.
- Не крутите, Шерстнев! Вы - первый враг самому себе. Не задумываясь, подводите себя, товарищей, девушку, которая вас любит.
- Откуда вы знаете?
- Она была у меня перед отъездом в Минск.
- Зачем?
- Просила с родителями поговорить. Она ведь верит вам.
- А я что - обманул ее? Вернусь с гауптвахты - поженимся. И незачем ходить ей к кому-то.
- Хорошо, если одной гауптвахтой отделаетесь. Я в этом не уверен.
Суров прошел к окну, распахнул обе створки. В канцелярию хлынул свежий воздух, послышались голоса. Они доносились из-за склада, от хозяйственного двора, где старшина, наверное, наводил порядок, готовясь к инспекторской.
- Ладно, Шерстнев, идите завтракать, - сказал Суров, возвращаясь к столу и присаживаясь. Сейчас ему некогда было вдаваться в существо отношений солдата с дочерью старшины, и не они были главным именно в эти минуты.
От разговора с солдатом осталась неудовлетворенность. Правда, на этот раз Шерстнев не выкомаривал, ушел явно взъерошенный, не в себе, что-то хотел сказать и не отважился. Что ж, в конце концов, он не маленький, взрослый человек, давно совершеннолетний, которому за свои поступки пора отвечать. Наверное, прав Голов - опыт житейский сказывается - в армии нельзя нянчиться, армия - это армия. Голов, безусловно, не примет во внимание смягчающих обстоятельств: преступил закон - отвечай.
Суров принялся составлять донесение о случившемся. В короткую телеграмму надо было вместить все обстоятельства происшествия, свои выводы, предположения или просьбы. Последнее оказалось самым сложным. Какие просьбы? Вопрос предельно ясен: солдат проявил своеволие, нарушил службу, дисциплину, вольно или невольно причинил травму гражданскому человеку, пускай пьяному, пускай по его вине - неважно.
В дверь тихо постучали и, предводительствуемые старшиной, в канцелярию вошли Лиходеев, Бутенко, Азимов, Колосков, Мурашко.
Суров оторвался от донесения. Удивился:
- Целая делегация! Что случилось?
- Насчет машины, товарищ капитан, - странно морщась, доложил старшина. - Не столько того... як его?.. - Щеки Холода стали наливаться краснотой, на лбу выступила испарина. - В общем, машину к обеду обмундируем. Вот Лиходеев в точности доложит.
Лиходеев уложился в несколько немногословных фраз: машина почти восстановлена, фары имеются в поселковом магазине, газик будет - как новенький.
- Так что? - Суров поднялся из-за стола. - Объявим Шерстневу коллективную благодарность?
Меньше всего Суров ожидал, что вмешается застенчивый Бутенко. Запинаясь от волнения, повар сбивчиво стал просить за Шерстнева:
- Вин же не спорченый, товарищ капитан... Просто вин выкаблучвать любит... И прослужыв стилькы... До того щэ и таке, що, мабуть, всурьёз... Простить его, товарищ капитан... А з ным мы сами поговорым...
- Популярно все растолкуем, - добавил Лиходеев.
Суров как будто впервые увидел своих подчиненных. Он не был сентиментальным и особенно строгим. А тут вдруг подступило к сердцу: захотелось обнять славных ребят и пожать руку пожилому старшине.
- Идите, - сказал всем.
Вероятно, они его поняли с полуслова: вышли, с особой точностью исполнив поворот через плечо и дружно щелкнув каблуками сапог.
Голов слушал, не перебивая. Суров ожидал бурной реакции, повышенного тона и был удивлен, когда Голов помедлив, спросил, какие выводы и предположения у начальника пограничной заставы.
- Наказать.
- Как именно?
- Моими правами, товарищ подполковник.
Голов долго не отвечал.
- Вы шутник, я гляжу, - отозвался наконец Голов. - Боюсь, что и моих прав недостаточно... Ах, Суров, Суров, под корень меня подсекли.
- Прежде всего я себя подсек.
- Такую свинью в канун инспекторской! И ещо снисхождения просите. Знаете, как это называется?
- Не перегибать палки.
- Гипертрофия здравого смысла!.. Вот ему имя, такому мягкосердечию... Разгильдяя под суд военного трибунала! Не погляжу, что сынок члена-корреспондента.
- Пасынок.
- Все едино. И довольно. Довольно, Суров. Завтра съездите в больницу, справитесь о состоянии пострадавшего. Докладывать по телефону не нужно приеду... К вечеру буду у вас.
Суров хотел сказать, что завтра проводит с личным составом важное мероприятие за пределами погранполосы и может случиться, подполковник, кроме дежурной службы, в подразделении никого не застанет. Но, ограничившись коротким "есть!", промолчал.
Он давно задумал это мероприятие, едва увидев полдюжины мертвых деревьев, издали похожих на допотопных зверей. Еще страшнее они выглядели вблизи, избитые снарядами, ошкуренные, словно обглоданные: раздетые донага покойники на фоне бушующей зелени. Еще с той первой рекогносцировки он их запомнил и сохранил в памяти диалог с Холодом.
