Жанна Долгополова - Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий
Но сомнения остались, и четверть века спустя Симон Визенталь закончил свою книгу вопросом: «А что бы Вы сделали на моем месте?» И случилось самое неожиданное: читатели захотели ответить на этот вопрос, и у книги «Подсолнух» появилось продолжение? читательские размышления о прощении. Сначала их было всего десять, но с каждым переизданием прибавлялось число ответов читателей из разных стран. В переиздании 1998 года их пятьдесят три от людей разных вероисповеданий (иудаизм, буддизм, христианство разных изводов), разных профессий (ученые, писатели, журналисты, философы, психологи, дипломаты) и разного жизненного опыта: многие пережили нацистские, китайские (девятнадцать лет!) и камбоджийские концлагеря, другие изучают Холокост и геноцид – индейский, армянский, африканский, южно-азиатский, югославский. Религиозные и мирские философы размышляют и объясняют, прежде всего, что такое прощение, кто и как может дать и получить его, и при этом оказывается, что в иудейской, христианской и светской социальной этике больше сходства, чем различий. Многие читатели отвечают только на вопрос, прав ли заключенный, не простивший умирающего убийцу. Другие обращают внимание на его поведение у постели умирающего солдата и при встрече с его матерью (после войны Визенталь разыскал ее в Штутгарте, слушал ее воспоминания, но не рассказал ей, как умирал ее сын) и делают выводы о его характере. Третьи стараются разгадать намерения умирающего солдата и решить, имел ли он право просить о прощении. Приведу только несколько выдержек из наиболее аргументированных высказываний.
Кардинал Франц Кениг,[106] архиепископ Венский написал Визенталю: «…Хотя один не правомочен простить человека за то, что тот причинил другим, это не отменяет вопроса, возможно ли прощение. Для христианина ответ, безусловно положительный, дан в “Новом завете”. На вопрос, есть ли предел прощению, Христос отвечал «нет»… Вы оказали умирающему великую услугу, просто слушая его, несмотря на Ваше внутреннее нерасположение… Давая ему возможность признаться в совершенном преступлении и выразить раскаяние, Вы тем самым признали произошедшую в нем перемену… Хотя Вы и вышли, не проронив слова прощения, умирающий все-таки чувствовал, что Вы допускаете его искренность, иначе он не просил бы Вас повидать его мать…»
Итальянский писатель Примо Леви,[107] переживший Освенцим, ответил Визенталю: «Отказать в прощении – это еще не все… Понятно, почему Вас до сих пор гложет сомнение: в Вашем случае невозможно категорически выбрать между “да” – “нет”, все равно всякий раз остается что-то сказать про другую сторону… Но я хочу добавить, что эсэсовец, о котором Вы пишете, не кажется мне морально преображенным. И есть все основания полагать, что, если бы не близкая смерть, он вел бы себя совсем по-другому: с падением нацистской Германии он, может быть, и раскаялся бы, а может быть, никогда бы не раскаялся…»
Американский раввин Иосиф Телушкин[108] объясняет, что еврейская этика различает грехи против Бога и против человека. Грехи против Бога прощает Бог в День искупления. Грехи против человека могут быть прощены, если потерпевшая сторона получает возмещение от раскаявшегося, что предполагает, что убийство не может быть прощено, поскольку невозможно возместить ущерб. Еврейская традиция считает, что раскаяние (тшува) состоит из нескольких стадий: грешник должен осознать грех, почувствовать искренние угрызения совести, принять решение больше не грешить, возместить причиненный вред и умилостивить жертву. Еврейская этика предписывает правила поведения и тому, у кого просят прощения: услышав искреннюю просьбу (особенно троекратную) о прощении, он должен простить. Непрощение рассматривается как акт жестокости и является грехом.
Американский специалист по Катастрофе европейского еврейства Дебора Липштадт[109] внесла поправку в саму постановку вопроса: «Следовало бы спрашивать не о том, должен ли был заключенный простить эсэсовца, а о том, мог ли он простить. Заключенный мог бы сказать солдату, что лично он его прощает хотя бы за то, что тот отличается от других солдат СС, которые не высказывают ни сожаления, ни раскаяния. Только вот примирения еврей заключенный не мог предложить солдату. Ему самому эсэсовец не причинил особого зла, но заживо сгоревшие от его руки евреи не уполномочили заключенного от их имени простить убийцу». «Дилемма заключенного, – продолжает исследователь, – находит отзвук в современном мире. Очень часто неевреи спрашивают евреев, не пора ли вам, евреи, простить немецких преступников, не пришло ли время забыть прошлое. Когда мне задают такой вопрос, я отвечаю, что еще не встречала преступника, в самом деле ищущего прощения. Граждане Германии, Австрии и других стран, участвовавших в Холокосте, родившиеся после войны, не несут за него непосредственной вины. Они могут нести ответственность за свою страну, а страна может нести несмываемое пятно на своем историческом прошлом, но на новых поколениях не лежит вины за прошлое. Но самое главное, даже повстречай я ищущего прощения преступника, кто я, чтобы прощать. Я не могу говорить ни от имени тех, кто претерпел от злодеяний, тем более не могу говорить за тех, кого лишили жизни. Наконец, нам никогда не узнать, подлинным ли было покаяние солдата. Раскаялся бы он, не окажись на пороге смерти? А кроме того, даже искреннее раскаяние за содеянное, не снимает ни ответственности, ни наказания за это. Примирение могло бы произойти, но только после того, как, понеся наказание за свои поступки, виновный всем своим последующим поведением продемонстрировал бы, что он вернулся к тому “положению”, в котором находился до совершения преступления…»
Католический священник Джон Павликовский[110] из США напоминает, что социальным выражением прощения является примирение, в ходе которого виновный проходит несколько этапов: начиная с покаяния через раскаяние, признание личной ответственности, исправление и только после этого окончательное примирение/единение с некогда пострадавшим от его действий. Примирение – долгий и сложный процесс, каждый этап которого необходимо пройти так, чтобы результаты изменений стали ощутимыми. Поэтому Симон Визенталь поступил правильно, не сказав умирающему «прощаю», поскольку прощение без примирения – это «дешевое милосердие».
Французский философ социальной этики Цветан Тодоров[111] (выросший в послевоенной Болгарии) подчеркивает, что для него правосудие и моральные принципы важнее, чем отпущение грехов, и вопрос, заданный Визенталем, формулирует несколько по-другому: что мы думаем об этом умирающем юном эсэсовце сегодня, как мы его судим сегодня. То, что он виновен, обсуждению не подлежит, но должны ли мы учитывать, что он кается в содеянном. «Современный опыт показывает, – говорит Тодоров, – что большинство нацистских преступников не испытывало угрызений совести за свои дела. На Нюрнбергском процессе один только Альберт Шпеер признал себя (частично) виновным. В 1963 году на процессе в Освенциме бывшие узники заново переживали страдания, а бывшие палачи мук совести не испытывали. Так же ведут себя и те, кто зверствовал в тоталитарных государствах, в бывшей Югославии: и лагерные надзиратели, и их высокое руководство одинаково считают себя ни в чем не виноватыми. На их фоне эсэсовец Визенталя кажется другим, и хотя бы только для того, чтобы отметить его отличие, скажем, что он заслужил… нет, не отпущения грехов, а хотя бы некоторое одобрение за то, что он делает попытку, специфически человеческую попытку? измениться к лучшему (то, что Руссо называл “совершенствованием”)… Но, с другой стороны, нельзя игнорировать и то, что мы задаем вопрос сегодня, полвека спустя после случившегося, и размышляем о том, какое место занимает прошлое в нашей памяти. Что делать со злом прошлого? Как может знание о нем послужить нашему моральному воспитанию? Преступления нацизма не позволяют смешивать ценности: существовавшее зло было не относительным. И хотя бы по этой причине, мы обязаны сохранить память о нем».
Еще один американский раввин Гарольд Кушнер[112] считает, что «прощение прежде всего происходит в душе дающего и олицетворяет отпущение обиды и, главное, отказ от роли жертвы. Для еврея-заключенного простить нациста, прости Господи, не значило бы сказать ему: “То, что ты делал, вполне объяснимо. Я понимаю, что заставило тебя это делать. И я тебя за сделанное не ненавижу”. Наоборот, это значило бы: “Сделанное тобою абсолютно презренно и выводит тебя из категории людей. Но я отказываюсь дать тебе право считать меня своею жертвой. Я отказываюсь позволить твоей слепой ненависти определять суть моего еврейства. Я не ненавижу тебя. Я тебя отвергаю”. И тогда нацист останется навсегда прикованным к своему прошлому и к своей совести. Но еврей станет свободным».
