Геннадий Соболев - Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943
Но это как-то не особенно актуально. Актуально – это об ожесточенных боях, о том, что – е. т. м. – они все же двигаются!
«Ты проиграл войну, палач, – едва вступил на нашу землю!».
Об этом сейчас надо!
В Ц. О. от 30/VI – напечатали «Ленинграду». Правда, сняли одну ценную строфу, – но в целом – это акт, достойный удивления: пропущено и «наше сумрачное братство», и «наш путь угрюм и ноша нелегка». Это – первое мое выступление в Ц. О., и оно не стыдное – честное, и стихи неплохие, хотя и не отличные…
Ольга. Запретный дневник. Дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. СПб., 2010. С. 117–118.
Из дневника инженера 7-й ГЭС И. Д. Зеленской
2/VII [42] – Уже июль, а вокруг Ленинграда прежняя неподвижность, и не поймешь, кто кого хочет взять измором. Город продолжают усиленно разгружать. Принудительная эвакуация, по-видимому, охватит все нерабочее население и ненадежное в смысле трудоспособности. Вчера мы составляли списки людей, подлежащих эвакуации по семейному положению и по болезни. Вопрос, кем будет замещена эта убыль работников. Если сейчас у нас не хватает 30 % штата, но тогда не будет хватать 50 %. Даже при расчете работы на четверть мощности. О работе на полную мощность уже никто не заикается. Загривок и сейчас трещит от работы. Опять нависает над головой безысходное «некогда». И, конечно, много делаем мы ненужного. Проклятая статистика и письмоводство заедают меня, директорские анекдотические лекции с «реостатами заграждения» приводят в бешенство и в сонную одурь. Яковлев из себя выходит, пытаясь привить нам военный стиль и нагнать поверхностный очковтирательский лоск в командах МПВО, при полном пренебрежении к сути дела. Моя безнадежно штатская вольнолюбивая натура никак с этим не мирится. Я брюзжу и вольничаю, и прямо-таки задыхаюсь иногда в этих путах. Два раза все-таки вырывалась со станции, чтобы побывать у Борхова. Купила у него книжек для библиотеки и кое-что для себя, в частности, давно желанного Волошина. Иногда, просыпаясь от жизни по инерции, спрашиваешь себя: куда все это? Не все ли равно сейчас – покупать тряпки, мебель или книги, но загромождать существование чем-то, что будет потом жаль бросать.
Надо растить в себе полную свободу от всяких вещных привязанностей, а вместо этого продолжаешь по-старому тяготеть к чему-то, что хоть на миг развлечет и займет ум. С тех пор, как мы оттаяли после зимы, острее стали восприниматься и плюсы, и минусы наших будней. Плюсы такие редкие и маленькие – солнечный день, свободный час на траве около своего незадачливого огорода, внутреннее умиротворение и покой, которые иногда овладевают душой и делают жизнь прекрасной. Умиротворение, мир – это слова, от которых спирает дыхание и слезы выступают.
Мы слышим только о крови, ненависти, жестокости. Все гуще становится этот удушливый туман, застилающий жизнь на годы вперед. И когда кто-то в шутку сказал: «Вот в конце июля война кончится», – эти пустые слова вдруг приобрели какой-то невероятный размах. Видения нормальной, мирной жизни иногда сверкают как молнии, пронизывают болью все существо, как мечта о недосягаемом счастье. Неужели же так и погибнуть в этом сумасшедшем доме? Нет, невозможно, надо все пережить и перебороть, но дождаться конца этого безумия.
«Я не сдамся до последнего…». Записки из блокадного Ленинграда / отв. ред. В. М. Ковальчук. СПб., 2010. С. 107.
Из дневника Л. В. Шапориной
1942 г.
2 июля. Шла утром после завтрака домой. Где-то далеко бухала артиллерия. Было похоже на икоту великана. Загрохотали зенитки. В толпе на углу Литейной и Пантелеймоновской никто не двинулся. Стали смотреть на небо, ища разрывов. Сегодня с самого утра и очень часто начинают стрелять зенитки. Очевидно, немцы пытаются прорваться в город.
Мои дела все в воздухе. Я не то что сижу между двумя стульями – я просто повисла в воздухе. 25 июня я подала свое заявление и ходатайство Президиума Союза композиторов главному военному прокурору Ленинграда об отмене мне эвакуации. Ответа еще нет. 30-го я получила пропуск к этому самому прокурору Д. Н. Грибанову, сыну нашего Николая Степановича.
«Почему вы не хотите ехать? Вы видите, что делается в Ленинграде? Город укрепляют, это уже не прифронтовая линия, это фронт. Мы должны эвакуировать все гражданское население, здесь будет армия. Нам дорог каждый грамм хлеба… Поезжайте к мужу, к сыну». На это я ему объяснила, что народу еще очень много, я работаю с 18-го года, организовала первый детский театр и т. д. Муж лауреат и т. д., за что же я подлежу высылке? Была всегда уважаемой гражданкой, а теперь вывоз на свалку. «Мы не высылаем». – «А статья 39, перечеркнутая прописка?» – «Никакой статьи – мы спасаем людей». «Простите – я видела паспорт композитора Канкаровича, ему вы разрешили же остаться. Я ехать не могу за полным отсутствием средств, и денег мне взять неоткуда. Я имею здесь заработок, угол, медицинские сестры нужны, а где я, старый человек, найду заработок, где меня не знают? Сын сам на иждивении тестя, поступает в ночные сторожа, мужу живется неважно в Тифлисе (об этом писала Богданову-Березовскому вдова Миклашевского), может быть, ему и самому придется переехать куда-нибудь, вряд ли туда сейчас можно добраться». В конце концов я заговорила с искренней слезой в голосе.
Грибанов обещал пересмотреть мое дело, и я ушла.
Он еще сказал, что медицинские сестры будут не нужны, т. к. сразу же будут эвакуировать раненых. Экая нелепость! В кольце, которое еще более сомкнется, если немцы начнут штурм города, уж будет не до эвакуации.
Дозвонилась к Бондарчуку, была у него сегодня, назначил мне пойти к его заведующему кадрами, обещал при малейшей возможности принять.
Пока что и тут и там неизвестность.
И с 1-го иждивенческая карточка, т. е. 300 граммов хлеба. Остальное питание в столовой не очень многим отличается от служащей, т. е. второй категории, не так чувствительно. Но 200 гр. хлеба – этого недостает.
Сегодня на завтрак я получила рисовую кашу гр. 100 и 15 гр. сыра. Рабочие en plus соевый биток. На обед вчера был суп с лапшой, два соевых битка с сладкой подливкой, кофе (сладкое), рабочие – еще мясную котлетку и желе вместо кофе. На днях как-то была на завтрак вареная картошка и 20 гр. масла! Около года, с октября, не видали мы этого редкого фрукта. И при всех этих свалившихся на меня невзгодах я как-то совсем спокойна.
Я никуда не поеду – это для меня ясно. Убьют здесь – судьба. В жизни и смерти Бог волен. Я еще сказала Грибанову, что страшнее всего беженское положение, смерть в вагоне, все, связанное с нищенским бегством.
Вчера, идя по Моховой, я как-то особенно внимательно рассматривала грядки, засаженные капустой, огурцами; даже два кустика картошки заметила. И вспомнила грядки из своего сна в тифозном бреду.
Шапорина Л. В. Дневник: в 2 т. T. 1. М., 2012. С. 335–336.
Из постановления бюро Нижнетавдинского райкома ВПК(б) Омской области о приеме и устройстве эвакуированных из Ленинграда
2 июля 1942 г.
с. Нижняя Тавда
Постановили:
…Разместить 500 человек прибывающих из Ленинграда в Нижнетавдинский район.
Обязать председателей сельсоветов и руководителей организаций обеспечить приемку эвакуированных людей и их временное размещение по квартирам. Обеспечить продуктами питания. Оказать им полное содействие в устройстве на работу.
Обязать зав. райздравотделом тов. Чусовитину организовать для прибывающих в район ленинградцев:
а) санитарную обработку с дезинфекцией одежды и постельных принадлежностей;
б) всесторонний медицинский осмотр, специальный стационар для наиболее ослабленных с установлением для них соответствующего режима и питания;
в) на места выгрузки командировать врачей для медицинской помощи и первичного медицинского обследования прибывающих.
Обязать председателя потребсоюза тов. Калаева обеспечить эвакуированных продуктами питания из нарядов, отпускаемых для семей эвакуированных.
Командировать тов. Макарова в Тюмень для приема и транспортировки эвакуированных до Нижней Тавды.
Тюменцы – фронту. Свердловск, 1975. С. 105.
Из дневника востоковеда А. Н. Болдырева
1942 г.
3-е июля.
«Лебеда и Перепутье». Вот кончается пятый день моего гражданского житья. Оно проходит под знаком Большой Сыты; за это время я определился в ИВАН (этого события ждал я 11 лет, и вот как и в каких условиях оно совершилось), сменял иждивенческую свою демобилизац. карточку на рабочую. При сем заработал пополам с волчанкомной-дистрофичкой 4 крупталона, 1 кгр. хлеба. Отчаянно лезу в Союз писателей, где кормят заповедных без вырезки. Все было малоудачно, но сегодня, кажется, наметился перелом; м. б. через несколько дней и совершится. Вчера состоялся разговор о переделах с Фадеевым. Разговор этот может оказаться историческим. Для «Звезды» написал рецензию на плохую статью какого-то Морозова об Иране. «Звезда» помещается в двух уютных союзписовских комнатах. Раз вошел туда один из писательской бражки, в толстовке, фетровой шляпе, с огромной рыжеватой бородой веером, молодой, и сказал: «Да, комната эта знаменитая, много, много этой зимой в ней писательского народу отправилось на тот свет при мне». Часто хожу в ИР/1И, куда чуть было не нанялся вместо ИВАН-а, там несколько хороших людей, крепких, бодрых, встреча с которыми была особенно приятна. Там, в милом буфете завтракал я несколько раз. Несколько раз перехватывал в АН и в ДУ соевое молочко, желе. Наше питание слагается из талоностоловых вкушений и домприносов, из уничтожения галиных запасиков, из подкупки хлеба (он стоит 400 руб.) и продуктиков в микроскопических порциях, из тушеной лебеды, которую едим мы в огромных количествах (с соевым молочком она очень и очень не дурна, только живот раздувает), из салата с нашего огорода, из квартирных даяний: лебеда, хлебушко, простоквашка, селедочка, маслица (лебеда в огромных копнах), все остальное, конечно, понемножку, но в итоге – заметно. Машутику – молочко и микрокусочки детско-сладкого. Мне – перепало и табачку. Вот сладкого нет и жиров весьма мало. Пью по утрам рыбий жир. Все находят, что выгляжу я лучше, чем до войны даже. Лицом толст. Но конечности являют картину все той же страх внушающей «граничной» худобы.
