Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1
Многолетнее употребление столь разнообразных средств обороны наполнило подвигавшееся от запада к юго-востоку пограничье бывшей Речи-Посполитой земляными насыпями, которым до сих пор нет счёта. В разные времена, то одна, то другая часть отрозненной Руси отбывала на этих насыпях сторожу, или боролась посредством них с неприятелем. Мы имеем в этом отношении более или менее точные и подробные сведения лишь о той местности, которая возбуждала в польском правительстве особенный ивтерес, по отношению к утверждению в Украине польского права, посредством правильного устройства королевщин и раздачи пустынь в наследственное владение магнатам. Сеймовые постановления от времени до времени регулировали охранение границ от вторжения орды и не раз освобождали жителей пограничных местечек от процессов, позвов и баниций, в уважение опасностей, которым они подвергались. Первое место, в глазах польского правительства, еще в 1631 году, занимали стражницы в Белой-Церкви, Трилисах и Любомире, "откуда", по словам сеймового постановления, "вся Украина охраняется от татарских набегов". Сарницкий, напечатавший свою книгу в 1587 году, гогорит, что Белая-Церковь была как-бы морским маяком и служила убежищем для всей Руси, которая отсюда прежде всего получала вести о наступлении орды; а в одном старом документе сказано, что белоцерковский замок "задерживает на себе весь татарский импет", — может быть, потому, что невдалеке от него пролегал татарский шлях, где, по словам королевского универсала, татары переходили черезе Рось. Главную сторожу держали белоцерковские мещане у леса, который назывался Богатырив-Риг [61], и это, конечно, было дело не легкое, если, по выражению Сарницкого, татары "заглядывали в Белую-Церковь, как собаки в кухню". Трилисы, прославленные необычайным мужеством своих жителей в 1651 году, пять раз были разоряемы татарами, и пять раз возрождались на своем пепелище. Что касается до Любомира, то, по замечанию одного из местных жителей, нигде так густо не расположены полевые могилы, как вокруг этого местечка. Далее, по направлению к Брацлавщине, содержались полевые сторожи на реках, впадающих в Бог; с левой стороны — на Синице, а с правой — на Саврани, и в других местах. Наконец, по главным татарским шлхам расставлены были чаты, выходившие из соседних поселений. По Чорному шляху шли сторожи от Запорожья мимо Черкас, Канева, Полонного и далее, в глубину Волыни. Точно так же расположены были сторожи над рекою Савранью и у бродов рек Кодыми и Кучменя, вдоль Кучменского шляху, который шел вглубину Подолья. На Росаве и Ушице стояли чаты на татар, вторгавшихся в польские владения по Волошскому или Покутскому шляху. И над всею необозримою сетью этих шляхов, стражниц и могил господствовал, как главный сторожевой пункт, старинный Ров, названный, в честь королевы Боны, Баром. После Каменца Подольского, это была самая сильная украинская крепость, которая "глядела на три татарские шляхи", как писали о ней в донесениях королю. Она постоянно находилась, в качестве староства, во владении коронных гетманов, которые, по своему званию, были верховными охранителями границ Речи-Посполитой; ближайший же надзор за всеми сторожевыми стоянками и чатовниками в XVI веке имел подначальный коронному гетману "стражник трех щляхов".
Если, как сказано выше, самая местность украинская, в силу долгой борьбы славянского мира с монгольским, приняла отличительный характер, до сих пор не изглаженный временем и новым порядком жизни; то тем более идея защиты пограничья от орды должна была отразиться на общественных отношениях пограничников. Рядом с потомками знаменитыхдворянских родов, приобретали здесь широкую популярность, не только в простонародье, но и в правительственных сферах, личности происхождения темного, не-шляхтичи. Настоятельная нужда в людях, которые бы сторожили за движениями хищных татар и умели их отражать, мало того, что заставляла правительство поощрять казацкие обычаи в пограничном городском населении и относиться с похвалами к счастливым добычникам; она привела его к необходимости прощать самые тяжкие преступления тем, кто прослужит четверть года в пограничной страже на собственном содержании и отличится каким-нибудь отважным делом. Многие баниты являлись в Украину, отличались в гонитвах за татарами, заслуживали потерянную честь и возвращались в прежнюю среду. Но другие оставались навсегда в обществе пограничников и вносили в него, особый элемент буйства, выработанный на шляхетских сеймиках и в так-называемых войсковых zwiazkach (союзах). Благоприятствуемая положением Украины свобода во всех начинаниях, возможность приискать людей, готовых на самые отчаянные предприятия и слабое действие законов, постановляемых для Украины центральною властью, давали здесь каждому смелому характеру развиться во всю ширину. Между тем общее в начале стремление охранителей и колонизаторов Украины видоизменялось под влиянием придворной политики, которая то призывала казаков под королевские знамена, то принимала против них меры, подавляющие врожденную им воинственность, а иногда делала одно и другое разом. Вследствие этого, в населении Украины образовалось две среды: одна, которой выгоды совпадали с распоряжениями центральной вдасти; другая, которой не возможно было существовать, не противодействуя этим распоряжениям. Та и другая имели своих представителей, своих героев, которых одни превозносили до небес, а другие осыпали проклятиями. На место Дашковича, который, предводительствуя казаками, получал подарки от сеймовых панов и награды от короля; на место Претвича, о котором благодарные паны говорили, что в его время "спала от татар граница", и других казацких предводителей, считавшихся в Кракове "безупречными и знаменитыми Геркулесами", — с одной стороны, среди оседлой шляхты появились на военном поле магнаты, жаждавшие уничтожить казаков до самого их имени, а с другой — из оказаченной массы украинского простонародья выступили на сцену вожди, мечтавшие о разрушении Кракова и истреблении шляхетства [62]. Буйные волею, сильные духом, неутомимые в несении военных тягостей, те и другие, сравнительно с обитателями внутренних провинций, были истинными "львами, жаждавшими одной кровавой беседы". Не зная меры своему произволу, они доводили всякую свою затею до последней крайности и, образуя вокруг себя новые поколения необузданных поборников известных убеждений, готовили для государства грозу, которая потрясла его до основы.
К воспитанию в пограничниках отваги на борьбу за свои убеждения много способствовала беспрестанно представлявшаяся, в виде живых примеров, возможность потерять имущество, семейство, свободу и жизнь. С увеличением населения отрозненной Руси, татарские набеги сделались так часты, что коронный гетман Жолковский насчитывал на своей памяти 30 наездов "великою ордою", не считая меньших. Татары мало занимались ремеслами, торговлею, промыслами, не имели обширных владений для взимания дани, были заключены в пределах скудного пастбищами полуострова, из которого откочовывали к роскошным побережьям Днепра, Бога, Днестра не иначе, как под опасением казацкого наезда. Поэтому польские провинции были для них единственным источником обогащения. Угоняли они скот, уносили всякую без различия движимость, но в особенности дорожили ясыром, который продавали в рабство на все стороны востока. Восточное общество нуждалось в бесчисленном множестве рабов и рабынь разных возрастов, а главными поставщиками этого товара были татары, добывавшие его большею частью в отрозненной Руси. Особенно жадно хватала орда в плен детей. Вместе с другими пленниками, шли они, как ценный товар, в отдаленнейшие страны Азии, а всего более — в Царьград. Двор и империя султанов опирались на личностях, не имеющих в Турции родства и потому привязанных к своим повелителям, как об этом пишет Янчар-Поляк еще перед 1500 годом. Покупных детей воспитывали в султанском серале для службы в янычарах и для занятия придворных должностей, требующих особенного доверия. Таким образом цвет християнской силы был обращаем неверными на подпору магометанства. Мысль эта еще более усиливала впечатление, производимое на пограничных жителей татарскими набегами. Под влиянием ежедневно ожидаемых случайностей, выработались в Украине черты нравов и обычаи, не встречаемые в других областях Польши и московской Руси. Одно время Украинцы поражают наблюдателя глубокою грустью своих песен и меланхолиею сердец, в другое — склонностью к отчаянным предприятиям, или какою-то безумною весёлостью, которая как-бы усиливается заглушить великое, невыразимое горе. Отсюда у них трагическая противоположность между видимою веселостью и иносказательною грустью, например, в свадебных обрядах, или даже в детских уличных играх, сохранивших следы кровавых битв и татарских набегов. До нашего времени уцелел особый отдел народных песен, так называемых невольницких. В них воспевается разлука мужей с женами, сестер с братьями и маленьких детей с отцом и матерью [63]. В них пленная наложница турецкого баши, тоскуя о своей нравственной гибели, выпускает из темницы казаков-невольников, которые тридцать лет не видали божьего света и праведного солнца [64]; а запорожский отаман пятьдесят четыре года остается прикованным к скамье на турецкой галере-каторге, где ренегат-шляхтич пригоняет гребцов к работе окровавленною на их обнаженных спинах лозою [65]. Ужасы отдаления от родной семьи, безотрадного невольничества и беспощадного варварства поработителей воспевались на Украине со времен первой её колонизации и располагали умы народа к трагическому созерцанию жизни. Отчаянная смелость, жажда, хотя минутной радости, хотя той радости, какую дает надежда на успех покушения, полное забвение последствий и равнодушие к смерти — таковы были общие черты характеров, с которьми панам-колонизаторам приходилось иметь дело. Пока поселяне высиживали так-называемую волю, то есть льготные годы, пока на них лежала одна военная повинность, — экономические дела шли спокойным ходом. На казацкий промысел в дикие поля и за Пороги пускался каждый, кому не сиделось в пасеке, у кого не было охоты "спотыкаться по борознам". Отношения между чернорабочим и господствующим классом были мирные, основанные на добровольных сделках и взаимных выгодах. Возвращавшиеся из заполья с добычею казаки и торговые люди с рыбою, солью и чужеземными товарами, весело собирались на ярмарках, где продавались шкуры диких зверей, убитых в низовых входах, или турецкие сафьяны, добытые наездом на подгородные очаковские, белогородские, тягинские поселения, или одежды, снятые на войне с татарских мурз и турецких башей, или, наконец, кони, пойманные после удачной схватки с азиятскими наездниками; и тут же кобзари звонили в металлические струны под речитатив, которым, с геомерическими подробностями, описывали то бегство казаков из неволи, через безводные степи [66], то сожжение турецкого корабля среди моря и дележ добычи. На мрачном фоне, составлявшем перспективу пограничной жизни, в виду висящей над украинским горизонтом тучи татар и турок, весело, шумно и пестро играла никем не стесняемая казацкая, пахарская и мещанская жизнь. Убожество пограничных поселян часто сменялось приливом богатства — от урожая полей, от обилия медового сбора, а что было всего отраднее для украинского сердца — от удачных походов против неверных. Босые поселянки, жены, дочери и возлюбленные смуглолицых, обожженных порохом героев-добычников, появлялись посреди народной толпы в парчевых кунтушах, в кораллах, которым никто не знал верной цены, и в золотых ожерельях, сорванных казацкою рукою с гаремных затворниц. Плач по убитым и уведенным в неволю смешивался, на хмельных пирушках, с кликами радости счастливых добычников и угрозами "окурить мушкетным дымом стены султанской столицы."
