Василий Смирнов - Весной Семнадцатого
Эх, ловко бы он припечатал новые книжки печатью, большой, овальной, как печатал, бывало, резиновыми игрушечными буковками Олега Двухголового! Он, Шурка, первопечатник, второй Гуттенберг и Иван Федоров, не поленился, насадил бы лиловых печатей на книжные корки, на заглавие, нашлепал бы и в середку страниц, побольше семи твоих печатей, дедко, - вот это была бы книжечка за семью печатями! Такая не потеряется, какую страницу ни поверни, - везде видно, что книга из народной сельской библиотеки, туда ее и надо, прочитав, вернуть. Шурка не сводил загоревшегося взгляда с печати и чернильной подушечки в жестяной плоской коробке на столе учителя.
А дед Василий тем временем застегивал свой дырявый дождевик, и пальцы его не слушались, долго не находили крохотных палочек, пришитых вместо пуговиц: где их теперь купишь, настоящих, не скоро найдешь, да и за каждую пуговицу деньги плати. Шурка, оторвавшись от библиотечной печати, приметив, как застегивает дедко свой дождевик на палочки, загорелся, по обыкновению: завтра же он наделает таких пуговиц мамке про запас.
- Да и то сказать: верить в бога легче, чем не верить, - загадочно вымолвил дед напоследок, на прощание.
И пошел к порогу, расталкивая ребят, точно опасаясь, что еще не такое скажет, чего и сам боится. Трофим Беженец торопливо уступил ему дорогу в сени, поклонился. Он по-прежнему считал деда за старшего в усадьбе и побаивался.
- Охо-хо-о!.. Всяк за себя стоит, один бог за всех, - вздохнула тетка Ираида.
- А ты, баба, видела, когда он за всех, бог? - спросил Василий Апостол, оборачиваясь с порога.
Глаза его блеснули безумно. Ребята попятились подальше от деда и его неожиданных страшных слов.
- Как это можно увидеть! - отозвалась за онемевшую Ираиду сердито, набожно сестрица Аннушка. - Старый человек, а брякнул такое...
- Бог за всех... стало, и за меня, - не слушая Аннушки, усмехался в бороду дед, но так горько, что лучше бы он этого не делал. - Когда это было - за всех? За меня когда? - совсем злобно крикнул, спросил он. - Я не помню!
- Господь с тобой, что ты городишь?! - запричитали испуганно мамки, сестрица Аннушка громче всех. - Против кого?.. Опомнись, Василь Ионыч! Что с тобой?.. Дайте ему воды испить!
- Со мной ничего, с богом что? - громовым голосом, как в чулане, когда он молился и разговаривал со всевышним, корил его, точно так заорал сейчас дед Василий, и ямы под сдвинутыми мохнатыми бровями полыхнули огнем-пожаром. Шурке и всем ребятам показалось: в кути на мгновение встало зарево и ослепило их, обожгло. - Что с ним, с богом? - грохотал, спрашивал дед из сеней. - Почему он молчит, бог?!
И хлопнул дверью с такой силой, что мигнула во весь матовый абажур лампа на столе, раскрылись дверцы у книжного шкафа и в наступившей тишине в крайнем окне, на шоссейку, задребезжало стекло и долго, тонко звенело, словно жаловалось на что-то.
Встревоженно-растерянный Григорий Евгеньевич убирал газеты в шкаф и не мог его сразу закрыть на ключ. Шурка кинулся помогать, не смея встретиться взглядом.
Народ стал расходиться по домам. Шурка по себе чувствовал, всем было как-то неловко, точно они, мужики, бабы, ребята, не один учитель, обидели Василия Апостола, и с этой обиды он, кажется, стал заговариваться. Один бешеный выздоровел, слава тебе, так другой пятит, гляди, с ума.
Теперь никто не осуждал деда. Мужики, выйдя на улицу, закуривая на дорогу, молчали, как будто каялись, что не остановили вовремя старика и учителя, и вот чем все кончилось: дед славил, славил господа бога да сам и разругал его.
Мамки шептались, крестились:
- Грех-то какой! И не замолить...
Глава X
КОМУ ДО ВСЕГО ЕСТЬ ДЕЛО
А весне не было никакого дела до Василия Апостола. Не касалось ее и нетерпеливое ожидание народом важных перемен в жизни, точно так же, как не огорчали ее нетронутые книги в библиотеке, сотворенной учителем. Весна шла независимо от всего сама по себе, как всегда. У нее были свои заботы и волнения, свои ожидания, ссоры, радости, казавшиеся ей, наверное, самыми важными из важных, самыми дорогими. И она торопилась, не шла - бежала босиком со всех ног.
И везде она была разная, весна. В церковной роще у школы всю половину апреля лежал в проталинах, под соснами и елками, грязный, рыхлый, в иголках, сбитых ветром сучках и кусочках коры снег, а на пустоши Голубинке, в березняке и осиннике, в орешнике, его давно в помине не было. Даже когда в роще снег весь растаял, под ржавой, мокрой хвоей земля долго не отходила, каменела и от хвои несло холодом. Зеленел здесь, на мерзлых кочках, один брусничник. Мелкий, твердый лист его был изумрудно-блестящий, словно он только что развернулся, и лишь сырая плесень, протянутая паутиной по веткам, безмолвно утверждала, что лист старый. Когда он опадает, этот брусничный лист, и не застанешь, не увидишь, всегда он кажется Шурке молодым и ни на что не годным. Но пастух Сморчок рвет брусничник весной, сушит и лечит им народ: велит заваривать листья в чайнике и пить, - пользительно от живота и озноба. Надо будет, как заболеешь, попробовать.
Прошлогодние уцелевшие ягоды, побледнев за зиму под снегом, так и лезут на глаза, мутно-розовые, как в мамкиной кадушке, водянистые, но слаще, чем дома, - первое ребячье весеннее угощение. Славно выскочить в большую перемену в рощу, без шапки, с легким сердцем, забыв, что ты давно большой и есть у тебя мужицкие дела, набрать наедине, осторожно, не раздавив, горсть перезимовавшей брусники и нетерпеливо опрокинуть добычу в рот. Чуть пошевели языком, почуешь в горле острую горьковато-кислую и медовую благодать. Объедение! Хватай ягоды обеими руками, пока никто не видит. Скоро зачнет щипать язык, на зубах оскомина, - экая важность! Зато на душе одна беззаботная радость и в животе полное удовольствие.
- Как сахар! - кричит, появляясь, Растрепа, кривясь и морщась от великого наслаждения. - К чаю насобираю. Я где-то тут осенью банку-набирушку потеряла... Найду, полную наберу, стогом!
- Ландри-инчик... моей мамухе гости-инчик! - поет, выводит Людмилка Аленький Цветочек, но кулачок у нее пустой, она все кладет сорванные Ягодины в маленький звонкий рот, перепачкалась брусникой, ну, чисто аленький цветочек и есть: на каждой щеке по распустившемуся бутону.
- Где брусёнка? Я не пробовала... Дайте, Христа ради, ягодку! - клянчит Анка Солина.
Вечно-то она ползет последней, ничего ей не достается, толстухе. Надо бы помочь Анке, угостить, да лень, и Растрепа увидит, и ребята засмеют - не стоит связываться.
Мальчишки третьего и четвертого классов, сбившись в табун, конечно, презирают собирать открыто бруснику: девчоночное занятие, ишь клюют, напали, как голодные курицы, противно смотреть. Вооруженные ножами, ребята, по обыкновению, добывают себе иные утехи: пистолеты, стрелы, сабли, луки (на которые Шурке и Яшке смотреть не хочется, до того надоели), - а исцарапанные, в чернилах, заусенцах и пахучей липкой смоле молодецкие руки приятелей тем временем, противно их воле, рвут с кустов, давят в спешке бруснику. Проклятое варенье течет между пальцами, поневоле приходится отправлять его скорей в разинутые, горланящие пасти.
- Обжорам меньше достанется, - говорит Андрейка Сибиряк и безжалостно топчет брусничник ногами.
Пашка Таракан, отведя душу, натешившись ножиком и ягодами, таращится на елки и сосны, удивляется, точно видит их впервые:
- Какие синие!
Запрокидывает бедовую, давно не стриженную голову, щурится на небо и дивится еще больше:
- Ух, зелену-ущее!
Он все видит не так, как добрые люди, по-своему. Даже Шурка, известный выдумщик и сочинитель, не может иногда за ним угнаться. У него, горбоносого баловника, когда он рисует свои картинки красками, и снег бывает зеленый, и трава белая, неправдоподобная. А попробуй скажи ему, что он наврал, напутал красками, - полезет обязательно драться, заорет на весь класс, что ты ничего не понимаешь.
Сейчас Пашка уставился на дальние просветы между деревьями и клянется, что воздух там - одно золото, навалено грудищами до облаков.
Ребята хохочут, а Таракан сердится:
- Слепни! Ничегошеньки не видите... Эвон снег сыплется, и он золотущий!
И верно, с высокого чистого неба падает редкий снежок, блестит на солнце. Золота, конечно, никакого нету, а серебра порядочно. Непонятно, откуда он взялся, снег не по времени. Яшка Петух уже копает на пригорке, на солнцепеке, в старой траве, первых маслят с перепонками, самых лучших, и не подпускает к себе близко Олега, желающего тоже найти свое грибное счастье.
- Мое место! Чур, не подходить на десять шагов!
Шурке понятна жадность Петуха: Яшке хочется потешить больную мамку, угостить маслятами. Тетя Клавдия встанет утром через силу с постели, как это она теперь всегда делает, покашляет, вытрет с губ тряпочкой кровь и сама нажарит ему на завтрак полную сковороду грибов...
Еще отрадней на Голубинке, в весеннем разносолье. Света, воды, простора тут хоть отбавляй. Пахнет нагретой корой, влажным мохом, ранней зеленью. Все дышит вокруг, светится, живет. Листа еще нет, а бледная, почти голубая ива, стоя по колено в воде и отражаясь в ней, цветет давным-давно желтыми крупными барашками. И ольха, под стать ей, выкинула веселые сережки, они свисают с веток вперемежку с темными давнишними шишками. Орешник весь в светло-золотистом дыму, полосатые шмели, мохнатые, тоже позолоченные, кружат в дыму и жужжат напропалую. Ну, орехов нынче уродится, видать, прорва, не оберешь, двойняшек и тройняшек орешков нарвешь еще белыми, незрелыми, полную пазуху, а повезет - и редкостное, крестом, гнездышко с четырьмя орехами дастся в удачливые руки.
