Михаил Бойцов - К чести России (Из частной переписки 1812 года)
За несколько дней до вторжения неприятеля в Москву народ был уверен, что столица сия никогда французами взята не будет, однако, что-то предчувствуя, приходил в уныние, и выезжали из оной. Но невзирая на сие, нашлось более 20 000 жителей, кои или по неимению способов к выезду, или по любви к отечеству остались для защиты первопрестольного града и семейств своих. 1-го сентября на улицах уже не было столько народа, как прежде, а только прохаживались одни раненые солдаты, бывшие в деле под Можайском, разбивали питейные домы и лавочки на рынках. По известию, что под стенами Москвы назначено дать неприятелю сражение(68), оставшиеся жители приготовляли себя к оному. Но в понедельник, т. е. 2-го сентября поутру удалилась из Москвы градская полиция вместе с чиновниками и пожарными трубами. Везли во множестве чрез город пушки, и шло русское войско в большом количестве и скорым походом, имея направление от Тверской к Рогожской заставе. После полудня отдан был раненым солдатам приказ идти по Коломенской дороге, а между тем выдали из арсенала народу ружья и сабли. В сие время слышны были близ Москвы выстрелы. Все думали, что началось сражение, а потому возносили мольбы свои к богу о.ниспосылании победы и торопились бежать с оружием на помощь соотечественникам своим. Но вдруг появилось в самом Кремле войско, которое велело бегущему народу кидать оружие и говорить пардон. Противящихся тому или непонимающих их языка кололи и рубили без милосердия. Тут догадались, что это - наш неприятель, и с трепетом бежали все от поражения, крича: "Французы в Москве!" И в самом деле, они рассыпались по улицам, и некоторые из них бросали прокламации печатные (коих трудно достать, да и ни у кого их нет). Вместе со входом французов начались пожары. Загорелся винный двор у Каменного моста и под Симоновым монастырем пороховые магазейны, потом Гостиный двор, ряды и во многих местах домы, церкви, а особливо все сожжены фабрики и другие заведения. Пожары продолжались целые б суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж: французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идущих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы. Словом сказать, обращение их с жителями было самое бесчеловечное. И не было различия, чиновник ли кто или крестьянин,всякого, кто им попадался, употребляли в работу: заставляли носить мешки с грабленым имуществом, бочки с винами, копать на огородах картофель, чистить его, рубить капусту и таскать с улиц мертвых людей и лошадей.
Осквернение же ими храмов божиих ясно доказывает, что оне не имеют никакой веры в бога. В тех церквях, кои не сгорели, по ограблении их ставили лошадей, били скотину и помещали раненых солдат, а святые иконы по снятии окладов кололи и извергали на них нечистоты. Делали притом другие мерзости, о коих язык изъяснить не может. В купеческих и господских домах имущество, поставленное в кладовые и подвалы, закладенное искусно кирпичами так, что вовсе нельзя было приметить, что тут было отверстие, французами открыто. Даже не скрылось и в землю закопанное. Под огородами и дворами землю ощупали и вынимали сундуки. С самого их вступления Кремль был заперт, и никого туда не пускали из жителей - в нем производили какую-то работу. 7-го октября был взорван Полевой двор и сожжен Симонов монастырь. В сей день приметно было в войске их чрезвычайное движение, и, как после узнали, выступило половина войска на Калужскую дорогу. Во всю же ночь ехали обозы, неизвестно чем нагруженные, после чего не так уже много видно было их по улицам. А с 10-го на 11-е число в ночь вышли они из Москвы и взорвали порохом арсенал, во многих местах кремлевские стены и башни. Ударом, от сего происшедшим, разрушились в городе-Китае обгорелые стены, которые для пущего их падения были подбиты под основание. Во всех почти домах, уцелевших от пожара, вылетели от сотрясения воздуха стекла, и даже вышибло рамы, и растворились двери. Что же было с жителями Москвы, когда и находящиеся за 20 верст от оной приведены были треском сим в смущение. Со светом дня увидели мы русских казаков в Кремле, кои успели изловить оставленных для зажигания подрывов, французами учиненных, и, принудив их загасить многие фитили в бочках с порохом, спасли от разрушения соборы, монастыри, Спасскую башню, Оружейную палату, колокольню Ивана Великого, от коей оторвало пристройку с большими колоколами. Крест с Ивана Великого снят, и листы с главы его во многих местах сняты, позлащенный всадник, стоявший на строении Сената, снят же.
С 2-го сентября по 12-е октября в Москве никаких торгов не было, а потому жители, лишены будучи от грабления запасенного хлеба, претерпевали ужаснейший голод. <...>
И. А. Тутолмин - Н. И. Баранову.
Ноябрь. [Москва]
М. г. Николай Иванович!
Великодушно извините, ваше превосходительство, что я к вам не писал, поистине не было времени. Как вы из Москвы выехали, вскоре получил от государыни повеление отправить в Казань обоего пола старших воспитанников. Августа 31-го их выпроводил, а 2-го сентября пожаловали гости, об оных ни от кого не был предуведомлен. Армия наша ретируется чрез Москву, а говорят, идет преследовать неприятеля, который будто поворотил на Коломну. Конец наших у воспитательного дома(69), а неприятель вступает в город. Сие происходило пополудни в 4 часа, и [неприятель] в Кремль вошел. Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь - все пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина ведрами, горшками и кувшинами. Принужден был в квартирах обыскивать - найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе по всем улицам фланкирует(70) и около Москвы цепь обводит. Нечего дремать - пустился по своему прешпекту и на Солянке дожидаюсь вышних неприятельских начальников, но нейдут. Сказал Зейпелю и экономскому сыну [быть] за переводчиков [и] сам-третей полетел в Кремль. Пройдя Варварку, повернул в яблочные ряды, взглянул к Лобному месту, видя [как] из Спасских ворот густые колонны идут на площадь. Прибавя шагов - в Спасские ворота, в которых очень стеснены взводы, [и мы] кое-как продрались в Кремль. Отойдя от ворот шагов 50, навстречу их генерал. Я приступил к нему, сказав о себе, спросил, кто войском начальствует. Он спросил - на что? "Просить его покровительства, для воспитательного дома салвагвардию" (71). Он отвечал: "От императора назначен губернатор граф Дюронель". [Он] очень учтиво оборотил свою лошадь и повел нас к Ивану Великому. Навстречу ему - жандармский поручик. Он ему приказал: "Оного чиновника доставьте к губернатору". С тем мы и пошли на площадь против Сената. Он велел нам на одном месте стоять, чтоб нас он не потерял, а мы - его. Сам [же] поскакал по всему Кремлю искать губернатора. Возвратясь, сказал: "Нет здесь, он поехал на Тверскую в наместнический дом". Мы туда промаршировали. По многим исканиям добрели к губернатору уже [за] темно. Я его прошу о салвагвардии, он тотчас тому же поручику приказал, чтоб он сказал жандармскому полковнику дать мне 12 жандарм при одном офицере. Полковник оного же поручика нарядил и на походе из взводу отчел 12 [жандармов], и мы пошли в [воспитательный] дом. Казанскую церковь прошли, повернули в Никольскую, уже большой грабеж начался в рядах. Прошу поручика, хотя они конные, а мы пешие, прибавить ходу. Итак, достигли до [воспитательного] дому. Слава богу, никого еще не было! Уже для них приготовлено ество сахарное и питье веселое, но они сказали, что "мы желаем наперед успокоить своих лошадок, а после будем просить и для нас". Я - на конюшню, казенных лошадей выкинул, их поместил. Они чрез полчаса пришли кушать, пили и ели аппетитно. Поблагодаря, я им предложил квартиру докторскую, в которой приготовлены были постели. Они, поблагодаря, [сказали]: "Ныне поздно, мы на сенце можем, а завтра будем вас просить о квартирах". Поставили посреди корделожского двора(72) одного часового, сказав мне: "Будьте покойны". С тем с нами и распрощались. Какой покой? Всю ночь на дворе, все сами были караульные. В эту же ночь начались пожары, но не так сильны. 3-го числа <...> за крестовыми и водяными воротами и в окружном строении грабят. Оставят как мать родила, бедняк бежит: "Ваше превосходительство, ограбили!" Что ж делать, так тому и быть! Жандармы говорят: "Мы в доме стережем, а за воротами сами не смеем, не приказано". 4-е число, в вечерни вся Москва объята пламенем так, что наш дом от огня был, как в котле при сильном ветре. Нельзя отдать [должного] нашим трудам, что мы всю ночь и на другой день до 10 часов в поте лица были. Нет возможности всех страхов и ужасов описать, но провидение божие от гибели спасло. <...>
