Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
Таким образом, можно предположить, что в 30-е гг. XVI в. существовали различные способы легитимации власти правительницы. В глазах многих подданных Елена была прежде всего матерью законного государя и поэтому имела право называться государыней и править от имени малолетнего сына. Такое понимание источника ее власти отразилось в проанализированной выше формуле соправительства. Однако сама Елена Васильевна, по-видимому, источником своих полномочий считала последнюю волю («приказ») покойного мужа. Именно эта версия, как мы уже знаем, стала основной в официальном летописании 40–50-х (Воскресенская летопись, Летописец начала царства) и последующих лет. В угоду этой версии была подвергнута тенденциозной правке Повесть о смерти Василия III.
2. Пределы легитимности власти великой княгини
Если внутри страны Елена Глинская добилась полного признания своей власти, то на внешнеполитической арене ее роль отнюдь не афишировалась. На этот факт обратил внимание еще Н. М. Карамзин: «…во всех бумагах дел внутренних писали, — отмечал он, цитируя летопись, — „повелением благоверного и христолюбивого Великого Князя Государя Ивана Васильевича всея Руси и его матери, благочестивой царицы, Великой Государыни Елены“… в делах же иностранных совсем не упоминается о Елене»[397]. Не прошел мимо данного обстоятельства и С. М. Соловьев, прокомментировавший его следующим образом: «Грамоты давались от имени великого князя Иоанна; при описании посольских сношений говорится, что великий князь рассуждал с боярами и решал дела; но это все выражения форменные; после этих выражений встречаем известия, что все правление было положено на великой княгине Елене»[398].
В дальнейшем исследователей, как и С. М. Соловьева, интересовали главным образом политические реалии (в данном случае, правление Елены Глинской), а не формальности («выражения форменные», как назвал их знаменитый историк), которые этим реалиям сопутствовали. Даже А. Л. Юрганов, впервые в историографии поставивший вопрос об идеологическом оформлении власти Елены и проанализировавший обстоятельства появления «формулы регентства», не придал серьезного значения тому факту, что эта формула встречается только в летописях и очень немногих документах (все они практически были приведены выше): челобитных, письмах, «речах». Ни в жалованных и указных грамотах, ни в судебных делах, ни в официальных документах внешнеполитического характера имя правительницы не упоминается.
В отличие от своих российских коллег, немецкие русисты уделили пристальное внимание образу великокняжеской власти на страницах посольских книг в годы малолетства Ивана IV. Так, Гедвига Фляйшхакер отметила, что с самых первых дней, когда трехлетний Иван занял отцовский престол, он неизменно изображается лично принимающим все внешнеполитические решения. Например, 18 декабря 1533 г., как гласит запись в посольской книге, «велел князь великий литовскому посланнику [Ю. Клинскому. — М. К.] быти на дворе у князя Дмитрея у Белского, а Михаилу Юрьевичу [Захарьину. — М. К.] велел князь великий ко князю же Дмитрею ехати на двор, да посылал к ним князь велики дворецкого тверского Ивана Юрьевича Поджегина, да диака Меншого Путятина, да Федора Мишурина…»[399]. А 21 декабря, согласно следующей записи в той же книге, «князь великий приговорил с бояры, что ему пригоже велети бояром литовского посланника Юшка отпустити, а от бояр, от князя Дмитрея Феодоровича Бельского и от Михайла Юрьевича, к раде к литовской послати своего человека»[400]. И в дальнейшем, как подчеркивает Г. Фляйшхакер, юный государь сам отдает приказы, принимает и отпускает послов, выносит решения. «Внешне все идет по-старому, — пишет немецкий историк. — Посольские документы ничем не выдают того факта, что место государя занял беспомощный ребенок, не способный ни к какому политическому мышлению»[401].
При этом в цитируемых источниках нет и намека на регентство. Мать юного государя упоминается в данной посольской книге лишь один раз, в начале июня 1536 г., и не в качестве отправительницы, а как участница совещания («думы») великого князя с боярами: тогда обсуждалось предложение литовской стороны об отправке русских послов к королю Сигизмунду или съезде послов на границе: «И князь великий говорил с матерью своею великою кнегинею Еленою и з бояры, что ему к королю своих послов слати непригоже: наперед того отец его не посылывал; а на съезд ему послов своих послати непригоже…»[402] и т. д.
По мнению Г. Фляйшхакер, документы посольских книг ярко характеризуют «символическое значение государя» и «потребность в великом князе как незаменимом суверенном главе правительства»[403]. Сходную точку зрения высказал и другой немецкий исследователь, Петер Ниче: «При всей политической активности Елены, — отметил он, ссылаясь на те же внешнеполитические документы, — „государем“ в государственно-правовом смысле был и оставался маленький Иван»[404].
Приведенная трактовка кажется мне более убедительной, чем попытка X. Рюса объяснить отсутствие упоминаний о «регентше» в посольских документах нежеланием московских властей давать соседним странам повод думать, что Россия управляется «слабой женщиной»[405]. Разумеется, роль, которую при московском дворе играла мать великого князя, невозможно было утаить, если б даже и существовало такое намерение. Как будет показано ниже, о Елене и ее фаворите Иване Овчине Оболенском злословили при дворе польского короля Сигизмунда I и даже в Вене. Но главное заключается в другом: сама идея регентства подразумевала признание недееспособности юного монарха, что не соответствовало представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени.
Мысль о том, что статус государя не зависит от его возраста, была ясно сформулирована московскими дипломатами в середине 1530-х гг. Стоило литовскому гетману Юрию Радзивиллу в письме боярину кн. И. Ф. Овчине Оболенскому намекнуть на то, что король Сигизмунд, «будучи у старых летех», имеет преимущество перед московским государем, который еще «у молодых летех»[406], как последовал решительный ответ: «Ино, пане Юрьи, — писал гетману князь Иван Оболенский 6 июня 1536 г., — ведомо вам гораздо: с Божиею волею от прародителей своих великие государи наши великие свои государства дръжат; отец великого государя нашего Ивана, великий государь блаженныя памяти Василей был на отца своего государствех и на своих; и ныне с Божиею волею сын его, государь наш, великий государь Иван на тех жо государствех деда и отца своего; и государь наш ныне во младых летех, а милостью Божиею государствы своими в совершенных летех»[407] (выделено мной. — М. К.).
Приведенная аргументация, конечно, не являлась плодом собственного творчества князя И. Ф. Оболенского, а вышла из недр дипломатического ведомства. Идея о том, что государь имеет два возраста: как человек он еще «во младых летех», но саном своим совершеннолетен, — очень напоминает знаменитую сентенцию византийского писателя VI в. Агапита, чье «Поучение благого царства» было хорошо известно русским книжникам XVI в.[408] В древнерусском переводе этот афоризм звучит следующим образом: «Естеством убо телесным точен всякому человеку царь, властию же сана подобен есть надо всеми Богу; не имать бо на земли вышьша себе»[409]. Исследователи обнаружили заимствования из «Поучения» Агапита в сочинениях Иосифа Волоцкого, а также Федора Карпова — известного писателя и дипломата первой трети XVI в.[410] Нельзя, конечно, с уверенностью утверждать, что Ф. И. Карпов был причастен к составлению процитированного выше ответа кн. И. Ф. Оболенского гетману Ю. Радзивиллу, но такая вероятность существует. В годы правления Елены Глинской карьера Карпова успешно развивалась: он получил чин оружничего[411]; Федор Иванович был близок ко двору и пользовался доверием правительницы[412].
Поскольку государь считался дееспособным независимо от возраста, то функция представления своей страны в отношениях с соседними державами должна была осуществляться им лично, без возможности передачи ее кому-либо, даже родной матери.
Маленькому Ивану не исполнилось еще и четырех лет, когда он впервые должен был принимать иностранное посольство. 2 июля 1534 г. он принял гонца крымского царевича Ислам-Гирея — Будалыя-мурзу, прибывшего поздравить государя со вступлением на престол: мурза «здоровал великому князю на государ(ь)стве и подавал великому князю грамоту, и князь великий его звал карашеватис(я)[413], а ести его не звал: сказали ему еству и мед на подворье, а подавал ему мед и пожаловал — дал ему платно, того деля, что здоровал от Ислама великому князю на государ(ь)стве»[414].
