Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
В такой кризисной обстановке началось осенью 1534 г. самостоятельное правление Елены Глинской. Придворная элита была ослаблена междоусобной борьбой и многочисленными арестами. Продолжались побеги за рубеж знатных лиц, детей боярских, а в приграничной Псковской земле в бега пустились даже некоторые чины местной администрации[367]. На этом фоне в сентябре 1534 г. началась большая война с Великим княжеством Литовским[368]. Но сегодня мы можем сказать, что надежды литовских панов на затяжную смуту в Москве не оправдались: к моменту начала русско-литовской войны там уже наметились признаки внутриполитической стабилизации. Кто составлял опору Елены Глинской в годы ее правления? Какое идеологическое обоснование получила ее власть и какими реальными полномочиями обладала правительница? К рассмотрению этого круга вопросов мы теперь и переходим.
Глава 3
Правление Елены Глинской
1. Политический статус правительницы и ее титул
Итак, к осени 1534 г. великая княгиня Елена сосредоточила в своих руках верховную власть. Отразилось ли как-то изменение ее статуса в источниках? Впервые в историографии этот вопрос поставил А. Л. Юрганов. Ученый обратил внимание на форму упоминания малолетнего государя и его матери в летописях, повествующих о событиях 1530-х гг. По мнению исследователя, между весной и осенью 1534 г. обозначение политического статуса Елены изменилось коренным образом: она стала упоминаться наравне с сыном-государем, и повеления (как их излагает летописец) исходили теперь совместно от великого князя и его матери[369].
Этот вывод основан на сопоставлении двух отрывков из Новгородской летописи по списку Дубровского. В первом из них, относящемся к маю 1534 г. и повествующем о строительстве укреплений (земляного города) на московском посаде, сказано, что великий князь Иван Васильевич всея Руси «помысли [с] своею материю великою княгинею Еленою и с митрополитом Даниилом, и своими доброхоты князи и бояры, повеле у себе на Москве поставити град древян на посаде»[370]. Второй отрывок, цитируемый Кургановым, относится к осени 1534 г.; в нем сообщается о присылке великокняжеских грамот к новгородскому архиепископу Макарию: «…государь князь великий Иван Васильевич всея Руси и мати его благочестивая Елена прислали к своему богомолцу архиепископу Великово Новагорода и Пскова владыке Макарию в Великий Новград своего сына боярского с Москвы з грамоты…»[371] (выделено мной. — М. К.). Действительно, в первом случае повеление исходит от одного великого князя, посоветовавшегося с матерью, митрополитом и боярами; во втором — политическая воля выражена двумя лицами совместно, государем и его матерью.
Подобные упоминания Елены как равной по статусу своему сыну-государю Юрганов назвал «формулой регентства»[372]. По мнению ученого, эта формула возникла в августе 1534 г. после ареста дяди великой княгини — Михаила Глинского[373]. В этой связи историк цитирует сообщение Летописца начала царства о приезде к Ивану IV 27 августа ногайских послов: «И князь великий и егомати нагайских послов пожаловали, гостем их велел торговати»[374] (выделено мной. — М. К.).
Гипотеза Юрганова о возникновении «формулы регентства» (точнее, на мой взгляд, назвать ее формулой соправительства) в результате событий августа 1534 г., устранивших последние препятствия на пути Елены к власти, заслуживает серьезного внимания и выглядит вполне правдоподобной. Но процитированные выше летописные памятники 40–50-х гг. XVI в. сами по себе не могут служить надежной основой для датировки изменений в статусе великой княгини. В особенности это относится к Летописцу начала царства. Уместно напомнить, что составитель этого памятника интерпретировал властные полномочия Елены Глинской как выполнение последней воли Василия III: умирающий государь якобы приказал своей супруге «престол области державствовати скипетр великия Руси до возмужения сына своего» и возложил на нее «все правъление великого государства»[375]. Поэтому у летописца не было никаких причин прослеживать какую-то динамику в политическом статусе великой княгини. Характерно, что уже в статье «О чудесах святой великомученицы Варвары», датированной февралем 1534 г., летописец, по существу, употребляет формулу соправительства применительно к Ивану IV и его матери: «Тоя же зимы февраля, в первое лето государства благочестиваго и христолюбиваго великого князя Ивана Васильевича всеа Руси самодержца и его матери благоверной и христолюбивой великой княгини Елены…»[376]
Другие летописи также не дают надежных хронологических ориентиров: так, в Воскресенской летописи формула соправительства встречается с января 1535 г., а в Постниковском летописце и Вологодско-Пермской летописи — только в 1537 г.[377] Поэтому нужно обратиться к документальным источникам, современным событиям 1530-х гг.
В документах, относящихся к концу 1533 — началу 1534 г., формулы соправительства еще нет. В грамоте хутынского игумена Феодосия дворецкому Ивану Юрьевичу Шигоне Поджогину, написанной, очевидно, вскоре после смерти Василия III, содержится просьба об аудиенции у нового государя. Имя великой княгини при этом даже не упоминается[378]. Челобитная Ивана Яганова, о которой шла речь в предыдущей главе, написана, видимо, в первые месяцы 1534 г. Прекрасно зная придворный этикет, автор адресует свое прошение об освобождении из тюрьмы (куда он попал за ложный донос на дмитровских детей боярских) «государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии». Эмоциональное воздействие челобитной усиливается за счет неоднократных прямых обращений к государю: «Государь князь великий! Умилосердися, обыщи, о чем есмя, государь, загибли, служачи тобе, государю. Мы ж, государь, тобе служили, мы ж ныне живот свой кончаем нужною смертию. Вели, государь, дати на поруку, чтоб есми в твоем государеве деле не загиб…»[379]
Но, конечно, вся эта искусная риторика была предназначена не для трехлетнего мальчика, волею судьбы оказавшегося тогда на престоле. Заключительная фраза челобитной ясно показывает, чье внимание надеялся привлечь к себе Иван Яганов: «Яз же, государь, тобя, государя, и твою мат(ь), благоверную великую княгиню Елену, от некол(ь)ких смертоносных пакостей избавлял; яз же нынеча в тобе кончаю нужною мукою живот свой»[380].
Действительно, на обороте грамоты имеется помета: «Ивана Яганова запись да жалобница и великой кнагине чтена»[381]. Неизвестно, впрочем, какое решение приняла Елена, выслушав челобитную: никаких свидетельств о дальнейшей судьбе Яганова в источниках не сохранилось[382].
Как можно понять из процитированной челобитной, в начале 1534 г. великая княгиня находилась еще как бы на втором плане: к ней не принято было обращаться с официальными просьбами, но от нее уже ждали каких-то милостей. Еще заметнее эти ожидания, связанные с матерью государя, выступают в другом документе, также сохранившемся (в виде отрывка) в «деле» Яганова. Речь идет об уже упоминавшейся в предыдущей главе «записи» об Ивашке Черном, предлагавшем свои услуги осведомителя новым властям: «…только даст мне правду Шигона, что меня государыни великаа княгини пожалует, и яз государыни скажу великое дело…» — будто бы говорил он Яганову[383].
Первый датированный документ, содержащий формулу соправительства, относится к сентябрю 1534 г. Это — выпись из книг дьяка Тимофея Казакова о праве Троице-Сергиева монастыря на взимание пошлин с торговли лошадьми. В выписи говорится, что в сентябре 7043 (1534) г., после прибытия в Москву ногайских купцов, «князь великий Иван Васильевич всея Русии и мати его государыня великая княгини Елена ногайским гостем велели торговати, а велели троицким старцом пошлину имати по шти денег с лошади, а по две денги велела отставити»[384] (выделено мной. — М. К.). Примечательно, что в этом тексте Елена не только фигурирует как соправительница своего сына, но она даже (в отличие от него!) именуется государыней, а употребленная в конце фразы форма глагола («велела») ясно показывает, от кого на самом деле исходило решение о снижении пошлины, причитавшейся троицким старцам.
Цитируемый документ представляет также интерес в том отношении, что он дает ясное представление о механизме принятия решений в годы правления Елены Глинской. 10 сентября 1534 г. троицкий игумен Иоасаф с братией «великому князю и великой княгине били челом, чтоб государь и государыни пожаловала [опять глагол в женском роде единственного числа! — М. К.], велели пошлину имати по старине, по осми денег с лошади. И князь велики и великая княгини обыскали о том бояр, и боярин Михайло Васильевич Тучков сказал, что отец его был в конюшых, а имали при нем Сергеева манастыря пошлины с лошади по осми денег с лошади. И князь великий и великая княгини игумена Иасафа з братьею пожаловала [так! — М. К.], велела ныне и вперед пошлину имати по старине, по осми денег с лошади»[385].
