Барбара Такман - Первый блицкриг. Август 1914
После окончания штабного училища в 1898 году Хоффман провел шесть месяцев в России в качестве переводчика, а потом отслужил пять лет в русском отделе немецкого Генерального штаба при Шлиффене. Затем в качестве военного наблюдателя Германии он выехал на русско-японский фронт. Когда один японский генерал не разрешил ему наблюдать за ходом сражения с близлежащей сопки, этикет был забыт под напором того естественного немецкого качества, которое часто не дает возможности представителям этой нации произвести приятное впечатление на других.
«Ты, желтомордый дикарь, не смеешь не пускать меня на ту сопку!» — заорал Хоффман в присутствии других зарубежных военных представителей и одного, как минимум, военного корреспондента.
Принадлежа к расе, не уступающей немцам в чувстве собственного превосходства, японец заорал в ответ: «Мы, японцы, платим за эту информацию своей кровью и не желаем делиться ею с кем бы то ни было!»
Протокол был нарушен полностью.
После своего возвращения в Генеральный штаб при Мольтке Хоффман возобновил работу над планом русской кампании. Некий полковник русского Генерального штаба в 1902 году продал ему за значительную сумму один из первых вариантов военного плана своей страны. Однако, как утверждал Хоффман в своих не всегда серьезных мемуарах, цены с тех пор настолько возросли, что стали не по карману немецкой военной разведке, имевшей весьма скудные средства. Ландшафт Восточной Пруссии делал план русской кампании вполне ясным и без этого: «клещи» с наступлением по обеим сторонам Мазурских озер. Проведенное Хоффманом изучение русской армии, факторов, определяющих се мобилизацию и средства переброски, позволили немцам судить о времени наступления. Немецкая армия, уступавшая в численности[57], могла избрать любое направление для отражения наступления превосходящих сил, разделенных на два крыла. Она могла либо отступить, либо атаковать одно из крыльев раньше другого, что давало наибольший выигрыш. Жесткая формула, продиктованная Шлиффеном, гласила: «Нанести удар всеми имеющимися силами по ближайшей русской армии, находящейся в пределах досягаемости».
Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах», предсказывал Бисмарк, явится искрой новой войны. Убийство сербскими националистами 28 июня 1914 года эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника австрийского престола, подтвердило это пророчество. С легкомысленной воинственностью престарелых империй Австро-Венгрия решила воспользоваться этим поводом, чтобы поглотить Сербию так же, как раньше, в 1909 году, Боснию и Герцеговину. В то время Россия, ослабленная войной с Японией, была вынуждена примириться с немецким ультиматумом, подкрепленным появлением кайзера в «сияющей броне», как он сам выразился, выступившего на стороне своего австрийского союзника. Теперь Россия, мстя за унижение и стремясь сохранить престиж великой славянской державы, была готова сама грозить такой же сверкающей броней. Пятого июля Германия заверила Австрию в том, что та может рассчитывать на «надежную поддержку» в случае, если принятые ею карательные меры против Сербии приведут к конфликту с Россией. Это явилось причиной потока необратимых событий: 23 июля Австрия предъявила ультиматум Сербии, 26 июля отклонила данный на него ответ (хотя кайзер, уже проявлявший беспокойство, признавал, что этот документ не дает никаких оснований для начала войны), а 28 июля она объявила войну Сербии, 29 июля Белград подвергся обстрелу. В тот же день Россия привела в готовность свои войска на австрийской границе, а 30 июля, как и Австрия, объявила всеобщую мобилизацию. 31 июля Германия направила России ультиматум, требуя отменить в ближайшие двенадцать часов мобилизацию и «дать нам четкие объяснения по этому поводу». Война приближалась ко всем границам. Охваченные страхом, правительства делали отчаянные попытки остановить ее. Но все оказалось напрасным. На границах агенты, заметя кавалерийский патруль, доносили, что видят крупные перемещения войск, раздувая военный психоз. Генеральные штабы громко требовали сигнала к выступлению, стремясь опередить своих противников хотя бы на час. Придя в ужас при виде открывшейся бездны, государственные деятели, на которых лежала главная ответственность за судьбу своих стран, попытались отступить назад, но военные планы безжалостно толкали их все дальше вперед.
Начало
Первое августа, Берлин
В субботу первого августа в полдень срок ультиматума России, на который она так и не дала ответа, истек. Через час германскому послу в Петербурге была направлена телеграмма, в которой содержались инструкции об объявлении России войны в тот же день в 5 часов вечера. В 5 часов кайзер издал декрет о всеобщей мобилизации. Некоторые предварительные мероприятия были уже проведены накануне, после объявления «угрожающего положения». В пять тридцать канцлер Бетман-Хольвег, читая на ходу какой-то документ, в сопровождении министра иностранных дел Ягова поспешно спустился по ступеням Министерства иностранных дел, взял обыкновенное такси и умчался во дворец. Вскоре после этого генерала фон Мольтке, мрачного начальника Генерального штаба, ехавшего с приказом о мобилизации, подписанным кайзером, догнал на автомобиле курьер и передал срочную просьбу вернуться во дворец. Там Мольтке услышал последнее, отчаянное, вызвавшее слезы у Мольтке предложение кайзера, которое могло бы изменить историю двадцатого века.
Теперь, когда наступил решающий момент, кайзера обуял страх потерять Восточную Пруссию, несмотря на шестинедельный запас времени, остававшийся у него, по мнению Генерального штаба, до полной мобилизации русских.
«Я ненавижу славян, — признался он одному австрийскому офицеру. — Я знаю, что это грешно. Но я не могу не ненавидеть их».
Он радовался сообщениям о забастовках и беспорядках в Петербурге, напоминавших 1905 год, о толпах, разбивавших окна домов, «об ожесточенных стычках между революционерами и полицией». Престарелый посол граф Пурталес, который провел семь лет в России, пришел к выводу и постоянно заверял свое правительство в том, что эта страна не вступит в войну из-за страха революции. Капитан фон Эгеллинг, немецкий военный атташе, после объявления Россией мобилизации сообщал, что она «планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 году». Эти мнения явились своеобразным рекордом ошибок германской дипломатии. Они утешили кайзера, составившего тридцать первого июля послание для «ориентировки» своего штаба, в котором он с радостью извещал о том, что, по свидетельствам его дипломатов, в русской армии и при дворе царило «настроение больного кота».
Первого августа в Берлине тысячи людей, заполнившие улицы, толпами стекавшиеся на площадь перед дворцом, были охвачены чувством напряженности и беспокойства. Хотя кайзер, выступивший накануне вечером с речью по поводу введения военного положения, и заявил, «что нас заставили взять в руки меч», люди все еще смутно надеялись, что русские ответят. Срок ультиматума истек. Один журналист, находившийся в толпе, чувствовал, «что воздух был наэлектризован слухами». Говорили, что Россия попросила отсрочки. Биржу охватила паника. Конец дня прошел почти в «невыносимом мучительном ожидании». Бетман-Хольвег опубликовал заявление, кончавшееся словами: «Если нам выпадет участь сражаться, да поможет нам Бог».
В пять часов у ворот дворца появился полицейский и объявил народу о мобилизации. Толпа послушно подхватила национальный гимн «Возблагодарим все Господа нашего». По Унтер-ден-Линден мчались автомобили, офицеры стоя размахивали платками и кричали: «Мобилизация!» Люди в угаре шовинизма бросались избивать мнимых русских шпионов, некоторых до смерти, давая выход своим патриотическим чувствам.
Как только была нажата кнопка с надписью «мобилизация», автоматически пришел в действие огромный механизм призыва в армию, экипировки и транспортировки двух миллионов человек. Резервисты прибывали на указанные заранее пункты сбора, получали военную форму, снаряжение и оружие, сводились в роты и батальоны, к которым присоединились кавалерийские, артиллерийские, медицинские части, подразделения самокатчиков, сапожные мастерские, фургоны-кузницы, фургоны-пекарни, почтовые фургоны. Все они перевозились по железной дороге в места сосредоточения вблизи границ, где формировались дивизии, из дивизий — корпуса, из корпусов — армии, готовые двинуться в бой. Только один корпус — а их в германской армии насчитывалось 40 — требовал 170 железнодорожных вагонов для офицеров, 965 — для пехоты, 2960 — для кавалерии, 1915 — для артиллерии и служб снабжения; всего 6010 вагонов, или 140 поездов. Такое же количество вагонов требовалось для снабжения корпуса. С момента отдачи приказа все приходило в движение в соответствии с графиками, где указывались точные сведения, вплоть до количества вагонных осей, проходящих в определенное время по тому или иному мосту.
