Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Было безлюдно, и Пастухов беспрепятственно осмотрел длинный коридор с запахом шампиньонов и аммиака, незапертые номера, тесно уставленные койками в бурых одеялах, и добрел наконец до зальца с искусственной волосатой пальмой-вашингтонией. Отсюда и вылетали звоны. Стоя в дверях, он послушал это настойчивое подражание музыке. Барышня в очень короткой узкой юбке, наступив на правую педаль ногой в модном, до колена зашнурованном матерчатом ботинке, выдалбливала из пианино "Молитву девы" - мелодию, которая в веках останется памятником мечтательности старой провинции. Указательный палец музыкантша держала, не сгибая, под прямым углом к покорной клавиатуре.
Пастухов кашлянул. Барышня обернулась, оставив палец воткнутым в клавиш. Пианино медленно успокаивалось.
- Вы меня? - спросила барышня.
- Простите, я оторвал вас от вашего экзерсиса.
- Чего?
- Я помешал вам. Скажите - не живет ли здесь актер Цветухин?
- Актер? - быстро проговорила барышня и сбросила ступню с педали, причем инструмент замурзился, как потревоженный старый собакевич. - А он что, делегат?
- Не знаю, - сказал Пастухов, - вполне возможно, конечно.
- Тут больше делегаты.
- Какие делегаты? Может быть, действительно Цветухин находится в их числе?
- Отчего же нет? - согласилась барышня и заложила ногу на ногу. - Кто приезжает на всякие съезды, тот и останавливается. Тут общежитие. В крайних двух номерах студенты консерватории. Но только актеров с ними нет.
- А вы, простите, вероятно, тоже студент консерватории? поинтересовался Пастухов так почтительно, что никто не заметил бы насмешки.
- Вы думаете - потому что я играю? Нет, я так, любительница. А вам что - разъяснили, что этот актер живет в общежитии?
- Он жил здесь прежде в одном из номеров.
- Давно?
- Порядочно, - сказал Пастухов, - лет, пожалуй, восемь-девять назад.
Барышня, нагнувшись, обхватила свои зашнурованные икры сплетенными пальцами и широко разинула яркозубый веселый рот.
- Что? Девять лет? Да ведь это в прошлом веке! - вытолкнула она с хохотом. - Нет, вы смеетесь! Если правда - столько лет, то вы бы лучше спросили об вашем актере у моего дедушки! Вы, наверно, сами тоже артист?
Глаза ее с любопытством и любованием бегали по его шляпе, костюму, туфлям, почти не задерживаясь на лице. Говорила она бойко и с увлечением.
- А вы здесь служите? - спросил Пастухов, улыбаясь.
- Нет, я в "Зеркале жизни".
- Ах, вы в зеркале жизни? Вон как! Это что же такое?
- Да вот рядом - кино. Не знаете? Я там билетершей. А сюда меня тетя Маша пускает играть на пианине.
- Тетя Маша?
- Ну да, она тут коридорной. У нас в кино тоже есть пианино, да администратор запрещает играть. А я живу недалеко, вместе с тетей Машей, и мы с ней дружим. Она сейчас ушла на обед и велела мне посидеть.
- Чрезвычайно интересно, - сказал Пастухов, - благодарю вас.
- Нет, правда, вы тоже артист? - опять спросила она, и расплела пальцы, и поправила спустившийся на лоб озорной чубик.
- А я вам не скажу.
- Да я сама сразу вижу: артисты все такие замысловатые. А если вы не шутите, что ваш товарищ жил тут так давно, то подите в первый корпус, там комендант, может, он вам скажет.
Пастухов еще раз поблагодарил, испытывая удовольствие от ее резвого взгляда, в котором брезжилась нескрываемая женская жадность, и слегка засмеялся, и она захохотала в ответ, и он ушел. На дворе он опять расслышал тот же упрямый, но учащенный звон пианино, и тотчас представился ему перпендикуляром опущенный на клавиш палец, и он ухмыльнулся.
В облике смешной любительницы музыки он, однако, увидел что-то новорожденное и настолько самонадеянное, что не она показалась ему курьезом, а он сам - со своими поисками прошлого века. Прошлый век! - это слово ошеломило его, примененное к недавнему времени, о котором он привык думать, как об идущем, а оно уже невозвратно ушло. Не был ли он сам прошлым веком? Остатком, обломком, в крошку разбившимся карнизом колеблемого здания? Застывшим в воздухе отрывком давнишнего напева, какой-нибудь жалкой ноткой провинциальной "Молитвы девы"?
- Какая чушь! - отмахнулся он.
Но едва он сказал про свои мысли, что они - чушь, как время, которое он считал вчерашним днем, отошло в такую недосягаемую даль, что он остановился в испуге. Все вокруг почудилось ему решительно изменившимся, непохожим на прежнее, как план города не похож на город. План был тот самый, что и прежде, дома стояли на своем месте, были старой высоты и даже старых окрасок, но во всем виделось новое выражение, жил не прежний, иной смысл. И в этом переменившемся до неузнаваемости окружении он себя одного увидел совершенно прежним. Он бродил, слонялся среди незнакомого города, ища свое прошлое, свой век.
- Я старый, - сказал он себе, медленно выходя на улицу и озирая ее оторопело, - я здесь один такой старый.
Ему надо было найти отрицание этого непрошеного самопризнания в старости, чтобы восстановить блаженное равновесие духа, и вдруг его глаз выделил из прохожих приближающегося необыкновенного человека.
Это был старик с бесцветной лысиной и серпом голубовато-белых волос, положенным концами на массивные уши. В округлой бородке, седых бровях, не уступавших по размеру усам, он был иконописен, и его разящий взгляд мог бы принадлежать сразу и мученику и мстителю. С плеч его свисал жеваный чесучовый пиджак, каких уже не оставалось от былых летних гардеробов, с оттянутыми до колен карманами, топырившимися от засунутых в них газет и свертков. В руке он нес панаму, от давности потемневшую, как высушенная тыква. Подходя к Пастухову, старик морщинил лицо, щеки его сделались гребенчатыми, улыбка обнажала исковерканные иззелена-желтые зубы, словно он набрал в рот фисташковой скорлупы.
- Когда же это вы, Александр Владимирович, в родные края? - пропел он, разводя руки для объятия. - С приездом! Не узнаете?
- Нет, извините, - помигал на него Пастухов.
- Ну, где уж! Молодое растет, старое старится. А ведь я вас выручал, вытягивал, когда вас преследовала жандармерия за связи ваши с подпольем! Помните?
- Да, да, да, да, позвольте, позвольте... - припоминал и не верил, что может нечто подобное припомнить, Пастухов.
- Ну, ну, ну! - помогал ему старик.
- Да, да, да, что-то такое, действительно...
- Да ну, конечно же, конечно! Вспомните-ка! Еще когда с вас была взята охранкой подписка о невыезде, а?
- Действительно, действительно, как же? - удивился Пастухов.
- Еще когда вы собирались поехать в Астапово, к смертному одру Льва Николаевича, а?
- В самом деле, позвольте-ка, позвольте...
- Да ну же, ну!
- Как же такое, а? Ну, просто, никак не могу, право...
- Ай-ай-ай, Александр Владимирович! Кто тогда хлопотал за вас перед прокурором, а? Кто спасал вас и для искусства и для всех нас? Нуте-ка, а?
- Позвольте, ну, как же? - мучился Пастухов.
- Да Мерцалов, Мерцалов! Помните? - пожаловал наконец старик, убежденный, что его имя осчастливит кого угодно.
- Ах, Мерцалов! - повторил рассеянно Пастухов.
- Ну да, Мерцалов, былой редактор былого здешнего "Листка"!
- Ах, конечно же, здравствуйте, здравствуйте! - воскликнул и с облегчением утер ладонью лицо Пастухов.
Они жали и трясли друг другу руки, и нагруженные карманы старика бились по его коленкам, и он то прикрывал лысину панамой, то снова оголял ее, и Пастухов, рассматривая старика, твердил себе со всею силой оживающего самодовольства: как хорошо, что я молод, молод, молод, что не ношу чесучовых пиджаков, не набиваю карманы газетами, что во рту моем здоровые зубы, как хорошо, как хорошо.
- Как хорошо, - сказал он, беря старика под локоть и поворачивая не в ту сторону, куда тот шел, а куда собирался идти сам, - как хорошо, что я вас встретил. Как вы тут живете, а?
- Живем, как сейчас можно жить, - в трудах, в ожиданиях.
- Не трогают вас за ваш "Листок"? - мимолетно спросил Пастухов.
- За что же? Я ведь не либерал какой-нибудь, помилуйте! С молодых ногтей мечтал о революции. Всем известно. В мрачнейшие времена имел дело с подпольем. Сколько людей выручил, вот так же, как вас.
- Да?
- А что вы думаете? Вы думаете, откуда я узнал, что вы тоже работали на революцию?
- Да? - повторил Пастухов, уклончиво улыбаясь.
- Ну, разумеется! Мы ведь понимаем друг друга, понимаем! Вы ставили на карту свое будущее, свою славу, и я не один раз рисковал головой. Всякое бывало. За вас, помню, клялся и божился, что вы непричастны. А ведь знал, знал - какое там непричастен!
Мерцалов с коротким смешком потряс головой, будто одобряя себя снисходительно за то, что следовало бы пожурить. Пастухов глядел на него пронизывающе-пытливо.
- Я не знал, что вы мне так помогли, - быстро сказал он. - Благодарю вас, хотя и запоздало.
Он протянул старику руку.
- Ах, что там! Это ведь святая обязанность, дело чести. Сколько добра приводилось делать - не запомнишь! Вот ведь и о Цветухине надо было тогда замолвить словечко. Он ведь тоже был не без грешка, хе-хе.
