Розалин Майлз - Я, Елизавета
Он зашелся от хохота, так что затряслось кресло.
– Король Генрих обедает у короля Генриха! – ревел он. – Кто больший гурман и более желанный гость, нежели мы сами – и наше доброе семейство! Несите кушанья!
Вошла процессия, словно при открытии парламента; внесли салат из слив, огурцов и латука, тушеных воробьев, карпа в лимонном соусе, куропаток в жире и аиста в тесте, устриц с ветчиной, угрей в желе, фазанов с вишнями, груши с тмином, засахаренный сыр и айву со взбитыми сливками, и еще блюда, и еще, покуда я не сбилась со счета.
Начали мы с вина и чуть в нем не захлебнулись; прислужники, сообразуясь с непомерной королевской жаждой, подносили все новые чарки, вынуждая нас с бедняжкой Эдуардом пить куда больше, чем следовало бы в его нежном возрасте. С вином в продолжении всей трапезы подавали хлеб – не белый, тонкого помола, как пристало бы королевскому столу, но грубый ржаной, каким питается простонародье, – землисто-бурый и жесткий, что твоя подметка; король собственноручно ломал его на огромные ломти и жадно заглатывал.
– Хлеба принцу! – кричал он с набитым ртом. – И принцессе тоже! Ешьте хлеб, – понуждал он нас, – ешьте! Это основа жизни! – Он махнул слуге. – Еще хлеба! Еще вина! – Медленно повернул бокал. Вино было алое, словно кровь.
– Хлеб, – пробормотал он, – и вино. Наступила зловещая тишина.
– Я много думал. Кэт, – заключил он наконец. – о твоих давнишних словах.
– О моих, милорд? – Екатерина вздрогнула. – Если я чем-то вас огорчила, милорд, молю, забудьте!
– Нет, вспомни, Кэт, в чем ты меня убеждала: обедня должна быть проще, это скорее общение человека с Богом, нежели лживые ритуалы, ханжеские уверения в Его якобы присутствии.
Меня чуть не вырвало со страху. Анну Эскью да и других тоже сожгли за то, что они не верили в присутствие Бога за обедней!
Екатерина поникла головой. Ручаюсь, она думала, что сейчас двери растворятся и войдут стражники.
Однако король продолжал:
– Я подумываю о том, чтобы реформировать обедню – пусть это больше походит на пиршество хлеба и вина, доброе пиршество друзей, пиршество хлеба…
– О да, сир! Истинно, Господь внушил вам эти слова!
Это сказал Эдуард, он весь горел внутренним огнем. Откуда такое рвение? Я была ошеломлена, даже хуже… На кого он походил в эту минуту, кого он мне напомнил?..
Господи, спаси и помилуй! Марию! Марию. Он был сейчас вылитая Мария в ее религиозном, ослеплении. Пусть она папистка, он – протестант, обоих жжет пламень фанатизма. Я же всегда тяготела к среднему пути… и, Боже, сохрани нас от фанатиков!
– Ты так говоришь, сынок. – Король легонько фыркнул, словно загнанный жеребец. – Слышала, Кэт? Ex ore infantium… Из уст младенцев и грудных…[24].
Екатерина не замедлила подхватить:
– И малое дитя будет водить их. Король нахмурился.
– Боюсь, Кэт, ему придется! Боюсь, придется!
Лицо его задрожало от великой скорби, глаза наполнились слезами.
– Кого я буду водить, сэр? – весело встрял Эдуард. – Кого мне придется водить? Он думал, это игра.
– Две своры гончих псов, – тяжело произнес король, – две стаи, где каждый повязан с другим и каждая свора охотней грызет другую, чем преследует лису.
Он повернулся и взглянул Эдуарду в лицо.
– Слышите меня, сэр? Эдуард побелел.
– Слышу, отец и повелитель.
– Ты – охотник, они – псы. Не забывай этого. Лиса – проклятие Англии либо ее благо. Их долг преследовать ее для тебя – впереди тебя, но под твоим водительством. А ты держи их на сворке или спускай всю свору, но не ради их свары, а ради своих свершений. Слышите, сэр?
– Слышу, милорд.
Эдуард слушал. Но и я слушала, и слышала больше него. Ведь я видела партии, видела гончих псов, знала силу руки юного Эдуарда – ему ли сдержать их бег?
Отец прочел мои мысли или сам подумал о том же.
– Ладно, неважно, – пробормотал он. – Будь покоен, я избавлю тебя от этого. Я истреблю их главного гордеца, этого Люцифера, который хочет сиять твоим светом и править вместо тебя! Уж с ним-то я успею покончить!
Великого Люцифера…
Так мой лорд называл графа Гертфорда. Гертфорда решено истребить? Теперь я поняла: король его казнит.
Глава 15
Я не любила лорда Гертфорда, брата дурнушки Джейн – Джейн, которая разлучила Генриха с Анной и сделала меня незаконнорожденной, ублюдком. Но мне совсем не хотелось видеть, как отец по локоть в крови рубит головы лордам. И я искренне обрадовалась, когда король закончил свои речи:
– Можешь оставить двор, Бесс, и взять брата с собой.
Я с облегчением сделала реверанс. Значит, лорд Серрей не говорил с королем? Он поговорит – обязательно. А я подожду. Эдуард поехал со мной в Хэтфилд, и для нас вернулись прежние золотые денечки – мы шутили, как дети, и смеялись от всей души. Потом король велел Эдуарду возвращаться к себе, в усадьбу возле старого Бернхамстеда. Мне тоже велено было переехать, в королевский дом в Энфилде, чтобы проветрить Хэтфилд после Эдуарда и его свиты.
– Как, сестрица, мы не будем вместе справлять святки?
Эдуард расстроился и, прощаясь со мной, горько рыдал. Я писала ему почти каждый день и сразу принялась вышивать рубашечку белой гладью и золотом, в подарок на Новый год, когда мы снова увидимся при дворе.
Энфилд был ужасен, погода – еще хуже. Промозглый восточный ветер гулял по усадьбе, свистел в оконных переплетах, гонял по полу тростник. Небеса хмурились; пасмурный ноябрь сменился тоскливым, сумрачным декабрем, не побаловав нас ни единым солнечным деньком.
Письма от Екатерины я получала чаще, чем писала сама, – ее раболепство перед королем остудило мою любовь к ней. И все же я радовалась вестям о короле и новых лицах при дворе: сейчас у королевы гостили две девушки по фамилии Грей, мои двоюродные сестры, дочери отцовской сестры Марии, умершей в год моего рождения.
Однако письмам от Эдуарда я радовалась несказанно, а одно просто растрогало меня до глубины души:
«Перемена обстановки не так огорчает меня, любезная сестрица, как наша с Вами разлука. Теперь я один и радуюсь каждому Вашему письму. Одно утешение: мой церемониймейстер обещает, что вскорости я смогу Вас навестить (если ни с Вами, ни со мной ничего не случится). Прощайте, дражайшая сестрица, и поскорее пишите любящему Вас брату Эдуарду».
Бедный, одинокий Эдуард! Я подняла глаза от пергамента. Передо мной стоял один из дворян моего брата, молодой белокурый паж по имени Ласи.
– Как поживает брат? – спросила я.
– Мадам, он здоров, и каждое ваше письмо наполняет его радостью. Он просил сторицей вернуть вам ваши добрые пожелания и приветствия, а также сказать, что желал бы видеть вас рядом с ним – особенно сейчас.
Что-то в его тоне заставило меня промедлить с ответом.
– Особенно сейчас, сэр? Он подался вперед.
– От двора до нас долетают странные слухи о грядущих переменах. Якобы один из первых лордов прогневал короля и теперь обречен. Один, по меньшей мере. Придворные мухи жужжат об этом до умопомрачения, но никто не знает, где и когда грянет гром.
– И больше ничего не известно?
– Только то, что король затворился в своих покоях и никому не показывается. До себя он допускает одного сэра Энтони Денни.
Денни! Вспоминая этого неприметного человечка, я не могла взять в толк, за что король его так отметил.
– А в совете?
– В совете сейчас верховодят двое, они вещают от имени короля: сэр Вильям Паджет, лорд-секретарь, и сэр Томас Ризли – лорд-канцлер.
Ризли! и Паджет! Главный политик и правая рука! Оба из партии Норфолка, который будет противиться Сеймурам до последнего издыхания. Значит ли это, что лорд Гертфорд, этот гордый Люцифер, обречен? Что он непременно падет?
– А лорд Гертфорд?
– Он, похоже, по-прежнему числится среди придворных, но с отъездом вашего брата лишен возможности видеться с королем.
С отъездом племянника и воспитанника Гертфорд утратил всякую власть над королем.
А следом утратит и жизнь? Мне ничуть его не жаль, я не умею лицемерить, как мой отец.
– Так вы говорите, полетят головы?
– Таковы слухи, мадам.
– Благодарю вас, добрый сэр.
Я отослала его восвояси с благодарностью и наградила деньгами за добрые вести. Однако вести эти, словно угощение эльфов, лишили меня покоя и возбудили еще больший голод.
И не только по вестям я томилась. Лорд Серрей крепко засел в моем сердце, – и, чтобы наказать себя за слабость, я так же крепко засела за учебу. В отместку за упаднические мысли я без устали скакала верхом, совершала пешие прогулки, постилась, чтобы вышибить из тела дурь и проветрить голову. Когда он попросит у отца моей руки? Что скажет отец? Моей руки – что за девчоночья глупость? Я не властна в своей руке, не мне соглашаться или отказывать. А если б и мне… согласилась бы я… решилась бы… избрать его.
