Наталья Петрова - Скопин-Шуйский
Удаленность этих мест от Москвы, близость Дикого поля, привлекавшая издавна беглых крестьян и холопов желанной волей («С Дону выдачи нет», — говорили тогда), — все это, как и в случае с первым самозванцем, играло роль хороших дрожжей, на которых легко было замесить нового претендента на престол. Один из иностранцев прямо назвал тех, кто не поддержат избрания Василия Шуйского, — это служилые люди «по прибору» и казаки: «Они сразу выступили против него и ведут войну с ним и сильно досаждают ему ежедневными оскорблениями»[181].
Власть Шуйского не признали не только Северские города, но и пограничные крепости — на юге Астрахань, на западе — Псков. В Астрахани народ, услышав имя Василия Шуйского, стал браниться и кричать: «Ужели же этот шубник станет нашим царем? Мы не хотим его принять, ибо признаем своим царем только Димитрия»[182]. Оказалось, что Шуйский, подняв восстание против самозванца, посеял ветер и теперь по праву пожинал плоды разразившейся бури.
Народ…
…………………………………
Стихию эту лучше не дразнить,
А то поднявшийся ответный ветер
Вернет мне стрелы острием назад[183].
Но едва ли волнение, охватившее к середине 1606 года всю страну, можно объяснить одной лишь нелюбовью к Василию Шуйскому, по главному промыслу в принадлежащих ему землях именуемому шубником. Стремление знатных родов тянуть одеяло на себя, утверждать свою власть в споре с государем — все это воскрешало в памяти уже подзабытые удельные времена, когда каждый князь и боярин действовал «огурством своим», то есть самовольно. Земский собор, как считали в провинции, не был собран в Москве в полном составе, и это давало повод называть Василия Шуйского «самоизбранным царем». Открыто говорили, что Шуйский «самовольно, хищнически, бесстыдно из боярского сословия выскочил на царство», без «согласия всех городов». Он имел еще меньше прав на престол, чем Борис Годунов — «царь-раб», как называл его автор «Временника» Иван Тимофеев. Несмотря на нецарское происхождение, Годунова все же избирали представители ото всех городов, приехавшие на Земский собор, Шуйского же — оказавшиеся в Москве немногие люди от «земли».
От правителя избранного всегда ожидают бо́льших достоинств и свершений, чем от того, кто получил власть по наследству. Однако ни активным градостроительством, ни расцветом торговли, ни широкой благотворительностью, ни относительным спокойствием на границах, как было во времена Бориса Годунова, Шуйский похвастаться не мог. К тому же все помнили его царедворцем, угождавшим и Годунову, и самозванцу, хуже того — клятвопреступником: при Годунове он клялся, что царевич закололся сам, и он, Шуйский, похоронил его «вот этими руками» в Угличе, а спустя всего несколько дней целовал крест «спасшемуся царю Димитрию» и служил ему, заседая в Думе.
Возвысившийся по случаю или, как сказал о нем поляк Жолкевский, «по волчьему праву», Шуйский возбуждал зависть многих родовитых бояр. Его кандидатура была далеко не единственной, и желающих поставить «своего царя» находилось немало: «Захотели многие на царство. А дворяне и дети боярские, и всякие служилые люди: хто х кому прихож и кто ково жаловал, те тово и хотят, а иные иново хотят: хто х кому добр»[184]. Эта ситуация повторится в 1613 году, когда казаки и служилые люди в обход бояр будут выдвигать на престол своих предводителей. О таком «хотении» многих на царство Шуйскому придется постоянно помнить и прибегать к разнообразным ухищрениям, чтобы удержать на голове таким трудом добытую шапку Мономаха.
Первый звонок для Шуйского прозвенел уже летом того же 1606 года, когда в Москве произошли волнения. Жак Маржерет, бывший охранник самозванца, находился в тот момент рядом с царем: «Узнав, что народ собирается от его имени на площади, он был весьма удивлен и, не трогаясь с места, где узнал об этом, велел разыскать тех, кто устроил собрание». Ситуация сильно напоминала только что происшедшее свержение самозванца. Шуйский быстро смекнул, что для него запахло жареным, и потому прибег к упреждающим мерам. По словам Маржерета, он начал плакать, упрекать сбежавшийся на площадь народ в измене, а потом и вовсе предложил своим подданным переизбрать его: «они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться»[185]. И отдал скипетр и шапку Мономаха.
Для сохранения власти, как известно, прибегают к любым средствам. Притворство Шуйского спасло его от участи самозванца: народ успокоился и конечно же пожалел своего плачущего государя. Впрочем, хитрый государь надолго выпускать из рук скипетр не собирался — едва отдав его, он «тотчас взял обратно» со словами: «Мне надоели эти козни».
Несмотря на недоверчивый характер, готовность выслушать всякую сплетню и солгать в любую минуту, если это отвечало его интересам, Василий Шуйский все же пользовался уважением многих людей, прежде всего за свое происхождение, а также за начитанность, образованность и следование древним обычаям. В 1606 году, чтобы убедить всех в законности своей власти, царь послал по городам грамоты, в которых описывались злодейства самозванца. Как доказательство вины Лжедмитрия к грамоте прикладывались его письма к папе с уверениями в преданности католической церкви, с обязательствами содействовать соединению Западной и Восточной церквей, скорейшему приведению московитов к католической вере[186]. О настоящем царевиче Дмитрии говорилось теперь, что он не сам закололся ножичком, а «по зависти Бориса Годунова яко агня незлобивое заклася»; в грамотах извещалось о торжественном перенесении мощей истинного царевича из Углича в Москву.
Москвичи в спасение царя конечно же не верили. Все приходили на Лобное место, где три дня лежали тела самозванца и верного ему до самого смертного часа Басманова, и могли убедиться в действительной их кончине. Сомнений, что перед ним лежит не «Димитрий», а кто-то другой, ни у кого не было. Тем более не было их у Скопина: он хорошо знал царя, которого еще недавно охранял с мечом наголо. Михаил, наверное, мог даже сожалеть о его смерти, если бы не очевидные доказательства «вин» самозванца, о которых читали в царских грамотах.
Встречал Михаил вместе со всеми и процессию из Углича с телом истинного царевича Дмитрия. Слушал причитания царицы-инокини Марфы у гроба ее сына, ее вопли о том, что «она перед всеми людми Московского государства и всеа Руси виновата, а болши всего виновата перед новым мучеником, перед сыном своим царевичем Дмитрием». Просила прощения у всего мира, потому что «делалось это от бедности, потому, как убили сына ее царевича Дмитрия, по Борисову веленью Годунова, а после того держали в великой нужи и род ее весь по далним городам разослан был»[187].
Михаил смотрел, как убивалась и рыдала у всех на глазах вдова царя Ивана IV, и вспоминал ее встречу с «сыном» в селе Тайнинском год назад. Он своими глазами видел тогда, с какой искренней радостью обнимались Марфа и «Димитрий», как плакали от счастья, потому и поверил поначалу в истинность царевича. Да и как не поверить в слезы матери?
«Когда же Марфа говорила правду? — мучительно размышлял Михаил, глядя на нее. — Тогда ли в Тайнинском, когда она заверяла всех в спасении сына, или сейчас, когда она оплакивает его мученическую кончину?» С этим же вопросом он обращался дома и к своей матери, Алене Петровне.
— Да не спасся он тогда в Угличе, убили его. А ты не суди ее, пожалей бедную вдовицу, — услышал он мудрый ответ матери. — Как же ей было правду объявить, когда она смерти страшилась, женскою немощью одержима?
Будто свою судьбу видела боярыня, призывая сына к жалости. Пройдет всего четыре года, и Алена Петровна вместе с молодой вдовой Михаила будет сама неутешно рыдать над гробом единственного сына.
В семье Скопина-Шуйского к «нововоцарившемуся» родственнику отнеслись сдержанно. И лукавый характер его, и неуемное властолюбие, и любовь к «шептунам и ушникам» — все это заставляло сторониться и его самого, и его родных братьев. Шуйский во всех своих грамотах подчеркивал свою родовитость, кичился происхождением от Рюрика и «прародителя нашего великого государя Александра Ярославича Невского». Но Михаил с детских лет помнил, что Скопины — старшая ветвь могучего древа потомков суздальских князей, и потому он имеет не меньше прав на престол, чем братья Шуйские. К тому же все знали о том, что у немолодого Василия наследников нет, а правитель без наследника — это угроза новой Смуты и безвластия. Однако сам Михаил к тому времени еще себя ни в чем не проявил, о престоле для себя ни он сам, ни кто-либо из его близких даже не помышлял. Все вновь заговорили о появлении «воров» у границ, вести о новой волне Смуты докатились до Москвы.
