Пётр Половцов - Дни Затмения
Против этого, конечно, никто протестовать не может, а князь Львов под текстом телеграммы выписывает, что правительство, обсудив вопрос, постановило: заключающееся в этой телеграмме приказание отменить и ставит под постановлением свою подпись. Я удовлетворяюсь, кладу драгоценный документ в карман и ухожу. Встречу отменяю, за исключением казаков и конно-артиллеристов. А все-таки жаль, что правительство у меня в штабе. Не будь этого, никогда бы они меня вовремя не поймали, встреча бы состоялась, что было бы очень полезно для войск, а потом, какой бы вышел интересный треугольный конфликт между правительством, Советом и Керенским.
Еду встречать Керенского. В ожидании поезда беседую с казаками и конно-артиллеристами. Эти молодцы, оказывается, отказались от получения каких бы то ни было крестов и медалей, хотя я и предложил командирам представить к наградам раненых и наиболее отличившихся.
Подходит поезд. Вхожу вместе с остальными встречающими в министерский вагон и рапортую, что порядок в городе восстановлен. Происходит неожиданная сцена: Керенский обращается к Якубовичу и благодарит его за проявленную им энергию при подавлении беспорядков, — (он-то при чем?) — а, затем, повернувшись ко мне, заявляет: «А вам я ставлю в вину, что при выполнении ваших обязанностей вы слишком считались с мнением Совета солдатских и рабочих депутатов». — Здорово. — Я в бешенстве, во-первых, за несправедливость, а во-вторых, за нетактичность. Если военный министр желает ругаться с командующим войсками, — приличнее было бы это сделать с глазу на глаз, а не в присутствии дюжины свидетелей. На его выходку отвечаю гробовым молчанием и ухожу, решив немедленно подать в отставку.
Становлюсь, по положению, на фланге Ребиндеровского отряда и в ожидании выхода Керенского рассказываю казачьим офицерам то, что произошло (не секрет, раз присутствовало человек 10). Они в негодовании. Но их командир, Траилин, сильно меня уговаривает не подавать в отставку, доказывая, что собака лает, ветер носит, что войска ко мне успели привыкнуть, что они мне доверяют, что не нужно ставить крест на все мною достигнутое в этом направлении, и что пользу, которую я могу таким образом принести, нельзя приносить в жертву чувству личной обиды и т. д.
Выходит Керенский и, по обыкновению, не вглядываясь в лица казаков, на которых он мог бы кое-что прочесть, здоровается с ними. «Здравствуйте, казаки» — вместо неизменного «здравствуйте, товарищи». — Знаменательно. Затем он самодовольно проходит по фронту конно-артиллеристов, вероятно, совершенно упуская из виду, что за 5-минутное счастье его лицезреть им приходится заплатить ценой 30-верстного путешествия из Павловска, с предстоящим туда возвращением в темноте. Такие вещи принимались иногда в соображение даже при старом режиме. Красноречивая благодарность за их подвиги, которую, впрочем, из-за глубины конного строя, могут слышать лишь немногие, вызывает «ура» качества ниже среднего. Керенский отъезжает. Публика на площади устраивает ему овацию. А когда несколько минут позже я отъезжаю, публика, состоящая из ликующих обывателей, орет восторженно и неудержимо, приветствуя во мне покорителя большевиков и восстановителя порядка.
Возвращаюсь в штаб, где Керенский уже сцепился с Временным Правительством. Сначала не без ехидства сообщаю дежурным членам Совета, к чему мое дружелюбное отношение к ним привело, а затем, полюбовавшись их недоумением, заявляю Пальчинскому и Туманову, что несмотря на мои нравственные обязательства по отношению к компании младотурок, вытащивших меня в Петроград, я выносить отношения ко мне Керенского больше не намерен и подаю в отставку. Они усиленно меня убеждают этого не делать, приводя, примерно, те же доводы, что и Траилин, что нельзя общую пользу ставить в зависимость от личных чувств. Из разговоров с ними выясняется многое: во-первых, в продолжении беспорядков мне некогда было заниматься писанием донесений Керенскому, кроме того, считая, что Якубович является заместителем военного министра, я его держал в курсе событий и не заботился о том, в каком духе он пишет свои донесения. В результате Керенский, получив от меня всего пару телеграмм, а от Якубовича, вероятно, множество, да еще неизвестно с каким освещением, вынес впечатление, что я ничего не делаю, а распоряжается Якубович. Во-вторых, мне сообщают, что сильно подработал Керенского против меня Терещенко, почему-то, по-видимому, меня не взлюбивший.
Все эти данные еще более усиливают мое желание унести ноги от политической грязи. Но Пальчинский вдруг приводит ко мне в кабинет Керенского и начинает его отчитывать, говоря, что он понятия не имеет о действительном ходе событий в Петрограде, что он ко мне несправедлив и т. д. К великому моему изумлению, Керенский смущенным молчанием встречает резкую отповедь Пальчинского, а затем подходит ко мне и извинительно протягивает мне руку. Заключаю с ним мир, хотя убежден, что ненадолго. После его удаления Пальчинский с улыбкой мне говорит: «Видишь ли, когда мне нужно, я многое могу с ним сделать». Недоумеваю.
Мое личное мнение, что Керенский просто на мне сорвал свою злость за провал какой-то его комбинации. Вероятнее всего, что, уезжая на фронт, за несколько дней до восстания, он прекрасно знал о большевистских планах и рассчитывал на то, что большевики изничтожат Совет, а тогда, покорив буйную столицу при помощи войск с фронта, он вознесется до роли спасителя Отечества, отделавшись от Совета и показав слабость правительства (попутно и мою, конечно). Этот план я разрушил, покончив дело своими средствами. Тем не менее он, очевидно, захотел создать в умах публики впечатление, будто он спас положение, и с этой целью заказал торжественную встречу при участии одних только фронтовых войск. Но и тут я его невольно подвел.
После примирения я ему показал его телеграмму с постановлением правительства, так как он, по всем вероятиям, решил, что я отменил встречу под давлением Совета. Наконец, беспорядки не привели к конфликту между мной и благоразумными элементами Совета, а на такой конфликт, как я уже упомянул, Керенский давно в тайниках своей души, наверно, надеялся. Таким образом, из восстания большевиков ему ничего не очистилось, наоборот, городское население скорее склонно поставить ему в вину его отсутствие из столицы во время беспорядков, неизбежность коих была ясна всякому.
Понятно, что он зол, и после меня испытать его ярость приходится Временному Правительству. На господ министров он орет так, что через две комнаты слышно, а между тем стены штаба основательные. Его крики неожиданно заглушаются звуками трубачей с Дворцовой площади. Оказывается, проходит один из прибывших с фронта полков, ямбургские уланы{165}. Мое кавалерийское сердце радуется. Несмотря на темноту, посылаю приказание полку остановиться перед штабом и построиться. Выхожу. Беру лошадь у одного из унтер-офицеров и объезжаю фронт, здороваясь с эскадронами. Лицо командира в темноте не разобрал, но некоторые ноты в его голосе мне кажутся знакомыми, и вдруг узнаю в нем старейшего приятеля, бывшего конно-гренадера, Скуратова. Кидаемся друг другу да шею. Вскоре выходит Керенский и говорит полку речь, которую я, стоя на фланге, совершенно не слышу, как, впрочем, и большинство солдат. Полк уходит.
Возвращаюсь в штаб, где усиленно проповедуется мысль о том, что нужно арестовать всех большевистских руководителей. Присоединяюсь к этой мысли, хотя убежден, что, в конечном исходе, это ни к чему не приведет, ибо правительство никогда не сможет составить судилища, достаточно решительного, чтобы воздать этим господам должное и расправиться с ними так, как они бы с нами расправились, а непродолжительный арест, сопровождаемый торжественным освобождением, только послужит к их возвеличению. Единственное правильное решение было бы покончить с ними самосудом, что при данном настроении солдат и юнкеров очень легко устроить. Если бы дело касалось меня одного, я бы, конечно, ни минуты не задумался бы, даже зная, что потом пришлось бы навсегда поссориться и с правительством, и с Советом. Но не могу же я подвергнуть риску крупных неприятностей своих ближайших помощников, а также исполнителей.
Все-таки, не без удовольствия, принимаю из рук Керенского список 20-ти с лишним большевиков, подлежащих аресту, с Лениным и Троцким{166} во главе. Список составлен в штабе и одобрен правительством. Балабин и Никитин торжествуют. Последний имеет очень точные данные о месте нахождения разных большевиков и, хотя многие, как известно, удрали в Кронштадт или в Финляндию, однако список городских квартир, занятых большевиками, довольно обширен. Балабин сейчас же рассылает на автомобилях офицеров с юнкерскими конвоями. Офицер, отправляющийся в Териоки с надеждой поймать Ленина, меня спрашивает, желаю ли я получить этого господина в цельном виде, или в разобранном… Отвечаю с улыбкой, что арестованные очень часто делают попытки к побегу.
