Пётр Половцов - Дни Затмения
Большевики, рассеявшись по городу, учиняют мелкие перестрелки в разных углах. Местами пулеметы, запрятанные в домах, стреляют из окон. Между прочим, два юнкера в Зимнем дворце были ранены такими выстрелами с противоположного берега реки. Но все эти скандалы довольно быстро ликвидируются посылкой грузовиков с посаженными на них юнкерами и георгиевцами. Прислушиваясь к голосу казарм, убеждаюсь, что после посрамления большевиков благоприятное настроение в 1-й дивизии растет с поразительной быстротой, и я начинаю чувствовать почву под ногами. Но вечер и ночь все-таки проходят довольно тревожно: большевики продолжают поднимать неожиданную пальбу то тут, то там, наводя панику на обывателя, а когда ружейная трескотня раздается около самой Дворцовой площади, все, продолжающие сидеть в моем кабинете члены правительства, чувствуют себя скверно, несмотря на присутствие крупного юнкерского караула, выставившего пулеметы в окнах нижнего этажа штаба.
Электричество в городе потушено, некоторые мосты разведены, на других поставлены сильные заставы. От времени до времени влетают паникеры с известием, что появилась где-нибудь крупная неприятельская колонна, но это, по проверке, неизменно оказывается вымыслом. Сижу всю ночь у письменного стола, совещаясь то с Пальчинским, то с Балабиным, то с Паршиным. Телефонный аппарат передо мной звонит почти беспрерывно. К полуночи как будто наступило успокоение. Князь Львов, избравший себе ночлег поблизости в Министерстве иностранных дел, и Терещенко последний раз вызывает меня по телефону и предлагает выпустить воззвание Временного Правительства. Рекомендую ему лечь спать. Эти воззвания давно всем приелись. Говорю Пальчинскому, что сейчас самый подходящий документ — был бы короткий приказ за моей подписью в том духе, что мол «всех к черту, — слушаться моей команды», а затем приступить к беспощадному истреблению большевиков.
Эти господа в растерянности. Совет слегка посрамлен. В войсках настроение благоприятное. Разоблачения Алексинского произвели сильное впечатление. Минута такая, что можно что угодно сделать, но не могу же я идти против правительства, а оно несомненно будет миндальничать. Со вздохом отворачиваюсь от письменного стола и вижу в углу кабинета умилительную картину: на моем большом турецком диване спит Церетели{159}, а упершись ногами ему в живот, лежа в поперечном направлении, храпит Чернов. Рядом в кресле дремлет обер-прокурор Святейшего Синода. Спите, вершители судеб Земли Русской!
К утру выясняется, что какие-то остатки разбитых большевиков собрались в районе дома Кшесинской и заняли свой конец Троицкого моста. В этих же местах собрались Кронштадтские моряки. Они, в числе нескольких сот, проникли в восточную часть Петропавловской крепости и, рассчитывая на симпатию арсенальных рабочих, а может быть и стрелков, думают занять всю крепость и там обороняться. Необходимо немедленно всю эту публику ликвидировать. По моему мнению, особенного труда в этом не будет: дух у большевиков пониженный, они утомлены блужданием по городу в течение суток; вожаки, по-видимому, растерялись, Ленин, по слухам, бежал в Финляндию.
Поручаю операцию против Петропавловской крепости Кузьмину, который жалуется, что я ему не даю никакого дела, и жаждет военных лавров. Он располагается в Мраморном дворце, откуда руководит боевыми действиями. Как только начинается наступление его отряда, большевики очищают Троицкий мост. Вскоре получаю донесение, что дом Кшесинской занят правительственными войсками, а затем моряки в крепости выражают желание сдаться. Приказываю их переписать, отобрать у них оружие, а затем отпустить на все четыре стороны. Если арестовывать всех участников восстания, никаких тюрем не хватит. Правительство, совместно с Советом, составило юридическую комиссию для разборки всего дела и привлечения к ответственности зачинщиков. Пускай разбираются.
Около полудня сажусь в автомобиль и еду в крепость. Там из калитки выпускают поодиночке последних моряков. Вид у них приниженный. Отправляюсь к Апухтину, который мне рассказывает все, что ему пришлось пережить за эти дни, и приглашает меня завтракать. Откуда-то появляется бутылка шампанского, и за оживленным обменом впечатлений проходит то, что милейшая жена Апухтина называет «пиром победителя у побежденных». После завтрака отправляюсь осмотреть дом Кшесинской. Воображаю грусть очаровательной владелицы, если бы она могла видеть, во что большевики превратили ее уютное жилище. Сделано интересное открытие: в одной из комнат большевистского штаба оказался склад черносотенной литературы. Здорово. Беру из этого склада пачку открыток с изображениями еврейского собрания, совершающего ритуальное кровопускание христианскому младенцу, разложенному на столе. Раздаю эти открытки журналистам.
Тем временем в штабе получилось известие, что Керенский для подавления беспорядков в столице направил с фронта отряд, в составе пехотной бригады, кавалерийской дивизии и батальона самокатчиков. Прекрасно, но в душе торжествую, что все восстание ликвидировано собственными средствами, для более наглядного доказательства этого факта, первой прибывающей части, батальону самокатчиков, назначаю стоянку в доме Кшесинской.
Организация прибывающего отряда довольно оригинальна: во главе его поставлен некий прапорщик Мазуренко{160}, с подполковником Параделовым в роли начальника штаба. Свое собственное назначение командующим войсками, хотя и с генеральскими погонами, я иногда склонен считать чрезмерно революционным, но если подчинять бригадных командиров прапорщику, даже популярному среди комитетчиков, то после этого никакой дисциплины в войсках быть не может. Как Керенский этого не понимает?
Получаю бумажку от правительства, что Мазуренке приказано «согласовать свои действия с моими». Вопрос о естественном его подчинении мне обойден молчанием. Какая ерунда. Сообщаю это Якубовичу. Он негодует и берется эту ошибку исправить. Появляется Мазуренко, коему я отвожу помещение у себя в штабе.
Он, по-видимому, сильно разочарован, узнав, что ему собственно делать нечего. В виде утешения предлагаю использовать его кавалерию для окончательного водворения порядка в некоторых загородных местах, например, на пороховых заводах и в Сестрорецке. В этом последнем пункте вооруженные рабочие попытались захватить укрепления, но потерпели неудачу, а когда я послал гарнизону подмогу, рабочие выдали все имеющееся у них оружие.
Пользуясь этим прецедентом, я решил обезоружить петроградские заводы, где благоразумные элементы стали под шумок присылать мне депутации, обещаясь показать тайные склады оружия, но правительство запротестовало, объявив мне, что всякий гражданин имеет право владеть оружием, и мои уверения, что почти все винтовки — казенные, краденые или незаконно приобретенные от солдат, остались гласом вопиющего в пустыне. Не угодно ли действовать с поддержкой такого правительства… Одно присутствие их коллегии в моем штабе крайне неудобно. Хотя я и отвел им отдельную комнату с телефоном, а у дверей своего кабинета поставил часового от юнкеров, с приказанием решительно никого не впускать без благословения дежурного адъютанта, однако, господа министры теребят меня нещадно и беспрестанно вмешиваются в дела, их не касающиеся.
Но если правительство меня удручает, зато войска радуют. Преображенцы, а за ними остальные части 1-й дивизии решили переформироваться в резервные полки. Мое долготерпение вознаграждено. Солдаты очень заинтересованы документами Алексинского, и со всех сторон меня спрашивают: «правда ли это?». Отвечаю, что это далеко еще не все, что нам известно.
Помню несколько фактов, характеризующих солдатское настроение духа этих дней. Однажды стою на лестнице штаба в то время, как по ней поднимаются великие народные деятели: Либер{161} и Гоц{162}. Слышу в группе стоящих внизу солдат громкий возглас: «У! жиды проклятые». — С улыбкой замечаю: «Ваши же избранники!»
Другой раз, подходя к штабу, вижу какое-то крупное волнение в толпе солдат-преображенцев из соседней казармы и запасных кавалеристов из резерва в Зимнем дворце. Оказывается, солдаты узнали проходившего знаменитого большевика Каменева{163} (настоящей фамилии его не помню) и хотели его тут же растерзать. Только под влиянием более умеренно настроенных офицеров дело ограничилось арестом и водворением под караул в штаб. Однако вижу, что страсти далеко не улеглись, а потому обращаюсь к толпе, состоящей, главным образом, из преображенцев, с успокоительной речью, обещаясь дело разобрать и, во всяком случае, не выпускать Каменева без предупреждения о том преображенцев. Кончаю тем, что они могут быть спокойны, ибо за всю свою службу я никогда ни одного солдата не обманул. Народ довольно спокойно расходится, повторяя убедительные просьбы не выпускать Каменева. Вхожу в штаб, где нахожу сию личность, сидящую в кабинете дежурного генерала в весьма трепетном состоянии. Гуляю по комнате, невольно напевая слова кавказской песни: «нам каждый гость дарован Богом, какой бы ни был он среды». Делаю распоряжение, чтобы «гостя» никуда не выпускали, и с веселым сердцем удаляюсь. Удивительная вещь народная психология.
