Павел Федоров - Агафон с Большой Волги
Как и прежде, прокрался через сад в сени и тихо, с холодным в душе опустошением вошел в комнату.
Укрывшись одеялом, Зинаида лежала на измятой постели лицом к стенке. Услышав его шаги, она узнала их и быстро повернула голову; лицо ее побледнело, как от недуга.
- Ты, Гоша? - беспокойно спросила она. - А я приболела немножко.
- Оно и есть отчего, - сумрачно глядя на порожнюю на столе бутылку из-под коньяка и остатки закуски на тарелках, глухо проговорил он, и, грохнув дверями, выбежал вон.
Она вскочила с постели, встревоженно и громко несколько раз окликнула его. Но он не вернулся и не узнал, как почти всю ночь тоже мучил и терзал ее ревностью бывший муж, умолял все забыть и вернуться к нему. Он допил коньяк, ничего не добился и так и уехал ни с чем, с напыщенным, пьяным благородством заявил, что согласен дать развод.
Прибежав домой, Агафон стремительно ворвался к матери, бурно посапывая ноздрями, с присущей ему решительностью сказал:
- Все, мама!
- Что, сынок? - испуганно спросила она.
- Шабаш! Отрезана напрочь!
- Не мудрено, - поджав искривленные губы, проговорила она. - Там, говорят, муженек ночевал и, кажется, весь день провел.
- Больше ни слова, мама, слышишь? - В его голосе были и мольба, и боль утраты.
- Слышу, сынок. Я ведь не каменная и все понимаю. Будем считать, что ничего не было, - с облегченным вздохом проговорила Клавдия Кузьминична.
- Нет, мама, - с грустью возразил Агафон. - Когда плывешь по большей волне, бывает и качка и брызги.
- Держись крепче, устоишь на любой волне. А брызги, сынок, обсохнут!
- Большая волна надолго запоминается.
Агафон покачал головой; сильный, красивый, как показалось матери, он упрямо набычился и пошел за перегородку снимать свой новый костюм.
- Вот и твоя пора юности кончилась, - с удовлетворением и скрытой печалью проговорила Клавдия Кузьминична.
На другой день после прощальных пирогов Агафон сел на вечерний пароход и надолго покинул родные места. Стоял на верхней палубе и с тоской наблюдал, как набегающая от винта волна ласково убаюкивает зеленые берега, а солнце окутывает знакомые березки и старые ветлы багрянцем заката. Теперь он и сам понимал, что пора его беззаботной юности кончилась.
В Москве, чтобы забыть горечь утраченного, он цепко взялся за учебу: часами наговаривал в магнитофон тысячи труднейших для произношения английских слов; он чувствовал себя перед однокурсниками более подготовленным не только по английскому языку, но и по другим предметам. С многими товарищами по курсу он сошелся и сдружился быстро, выдвинувшись не только своей физической силой, добротой характера, но и незаурядными способностями. Он был трудолюбив, усидчив и легко, как-то запросто, справлялся с учебой. Товарищи сидели и до ночи, трудно корпели над домашними заданиями, боясь схватить двойку: за низкие отметки студенты немедленно отчислялись. Агафона это не страшило. Газетная работа помогла приобрести кое-какой жизненный опыт, который очень ему пригодился. Помогали и практические знания моторов, когда изучали устройство различных импортных машин, а во время лекций по товароведению и учету хорошо пригодилась его быстрая бухгалтерская сметка. Но самым главным все же были упорство, настойчивость. Он терпеть не мог "хвосты", никогда не оставлял неоконченных дел. И все же говорил:
- Нет, ребята, чувствую, что торговец экспортом из меня не получится, а дипломат я и вовсе никакой... Нет, друзья, наверное, я все-таки тут не удержусь... покину вас, дорогие мои!
- Не то ты, Агафошка, дурачишься, не то оригинальным хочешь быть? удивлялись ребята.
- Мальчики, я всерьез, - предупреждал он.
По ночам его грызла тоска по Волге, тревожно становилось на душе, хотелось вскочить с койки и немедленно ехать домой. Чувство душевного беспокойства все нарастало и углублялось, все труднее было переносить тягостную боль, которой, казалось, дышали письма матери. Она писала, что Зинаида Павловна очень долго и тяжело болела, а потом поправилась и снова работает на прежнем месте. С отцом и матерью она особенно ласкова, но ведет замкнутую жизнь. Дважды приезжал муж, но ночевать, кажется, не оставался... Агафон был искренне убежден: не желая расстраивать сына, мать вынуждена была писать не всю правду. А для него всякая ложь была ужасна. Зина тоже прислала два письма, но он, не читая их, спрятал на дно чемодана. Чувствовал, что обмана простить не может и оправданий выслушивать не станет. Молодость часто бывает слишком самоуверенна и беспечна. Агафон возненавидел даже товароведение, которое вел эксперт Внешторга Константин Разумовский. На каждом уроке Агафон хмурился и отводил глаза. Ему казалось, что бывший муж Зинаиды Павловны нарочно, чтобы поиздеваться над ним, хвалит его за быструю сметку, ставит в пример другим, при этом прячет в губах ехидную улыбочку. Все это впоследствии сыграло свою печальную роль.
Как ни тянуло на Волгу, но на зимние каникулы Агафон домой не поехал. Отдых провел по бесплатной путевке в специальном туристском лагере. Однако от жесточайшей тоски не избавился. Вернулся и так затосковал, что дважды сознательно пропустил занятие по товароведению и схватил первую двойку. Вызвали к декану.
- Что с вами, Чертыковцев? - сухо спросил декан.
- Ничего. Понял, что из меня торгпред не получится.
- А мы еще и сами не знаем, что из вас получится, - добродушно рассмеялся декан, удивляясь его наивности.
- Тем более. Я прошу меня отчислить, - сказал Агафон.
- Вы это серьезно? - насторожился декан.
- Вполне. Мне все здесь не по душе.
- Даже все? Послушайте, Чертыковцев. У вас что-то другое на уме. Вы же хороший парень, так прекрасно учились, и вдруг двойка... Не понимаю.
Агафон упорно молчал. Декан не выжал больше из него ни единого слова. Потом аналогичный разговор произошел и в парткоме.
- Честно вам заявляю, что взялся не за то дело, - упрямо твердил Агафон. - Нет у меня к этому никакого призвания.
Нянчились с ним почти целый месяц, однако воли его не сломили. Пришлось отчислить.
- Вы что, влюбились, что ли? - выдавая ему документы, удивленно спросила секретарша.
- Ага, - с присущей ему простотой ответил Агафон.
- Куда же вы теперь, к ней?
- Еще и сам не знаю! - чистосердечно признался он.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Он тогда и на самом деле не знал еще, как поступит, куда пойдет или поедет, как не знал и теперь, что будет с ним, а главное, что же станет с Ульяной.
Агафон провел рукой по глазам и замер. Даже сейчас, в эту минуту, видел лицо Ульяны, слышал живой, родной сердцу голос, нежный, ласковый и переменчивый. Не хотелось верить, что был когда-то садовый домик Зины, лимоны в кадках, чувственные ночи, а потом грубая, тяжкая разлука и полное крушение любви, причинившее ему столько боли и разочарований. Ему казалось, что все это отошло в далекое прошлое. И вдруг - маленькое существо, которое сосет уже грудь и "нежно пошевеливает пальчиками"!..
Агафону стало холодно, усилилась в сердце боль. Напряженно и мучительно задумавшись, он тихонько застонал и не слышал, как открылась из горницы дверь. В комнату, крадучись, вошла Варвара.
Обхватив всклокоченную голову большими руками, Агафон неподвижно сидел на кровати и зябко дрожал.
Перед этим услышав стон, Варвара решила, что жилец крепко выпил.
- Что, Амирханов, придумываете новый газетный поклеп? Чего молчишь-то, охламон? - Варвара воинственно скрестила на груди руки. У нее была одна цель: спровоцировать парня на хулиганский поступок; его стол она обшарила не случайно... - Достукался, супостатина, и налакался. "Арбузная трасса"! Жрал наш хлеб-соль и про нас же всякие гадости сочинил. Забирай свои манатки и катись отсюдова узкой тропкой!
Изгнанная из комнаты, Варвара преследовала его непотребными выкриками до тех пор, пока он не собрался бежать. Теперь он жаждал поскорее покинуть ненавистный для него дом.
К его счастью, на улице он увидел около конторы грузовик. Шофер Афонька Косматов - Апонька, как его называл Кузьма, - открыв капот, копался в моторе. Ни о чем не спрашивая, Агафон перекинул чемодан через борт и положил в кузов. Подошел к Афоньке и попросил, чтобы тот отвез его в четвертое отделение.
- А мне, пымаш, не туда, - закрывая капот, ответил Косматов.
- Куда едешь? - хмуро, исподлобья посматривая на хитроватое рябое лицо Афоньки, спросил Агафон.
- На вторую еду, пымаш, друг? Не могу, с моим бы удовольствием, но, сам пымаш, посевная...
- Ничего. Сначала меня отвезешь, а потом на вторую поедешь, проговорил Агафон, чувствуя, как начинает раздражать его своими ухмылками и словечком "пымаш" этот рябой и вороватый водитель.
- Я тоже спешу, - берясь за ручку и открывая дверцу, добавил он твердо и решительно. - Сказал же, пымаш, не по пути! Вот человек! Да и в кабину не могу посадить. Тут одна дамочка собралась со мною поехать.
- Что за дамочка? - спросил Агафон.
