Хосе Рисаль - Флибустьеры
Окрашенные в белый цвет стены, до половины выложенные изразцами, чтобы не обтиралась краска, были совсем голы: ни рисунка, ни гравюры, ни изображения какогонибудь физического прибора! Учащиеся ничего не требовали, никто из них не страдал от того, что науку, которую без опытов постичь невозможно, преподавали без практических занятий; так здесь учили год за годом, а Филиппины как стояли, так и стоят, и все идет по-прежнему. Изредка в класс точно с неба сваливался какой-нибудь прибор, он являлся студентам в отдалении, как святой дух коленопреклоненным верующим смотри, но не прикасайся! А бывало, что иной благодушный профессор и распорядится пустить студентов в полный тайн физический кабинет, где в застекленных шкафах стоят непонятные аппараты. Чего ж тут жаловаться? Любуйся сколько душе угодно разпымп занятными штуковинами из латуни и стекла, всякими трубками, дисками, колесами, колокольчиками. Тем п ограничивалось знакомство студентов с экспериментальными науками, а Филиппины как стояли, так и стоят!
К тому же учащиеся отлично знали, что приборы куплены не для них монахи не так глупы! Кабинет устроили, чтобы показывать иностранцам и важным чиновникам, приезжающим с Полуострова; осматривая приборы, те кивали одобрительно головами, а провожатый улыбался, словно говоря:
"Вы небось думали: невежественным монахам не до науки? А у нас и физический кабинет есть, идем в ногу с веком".
После любезного приема иностранцы и важные чиновники пишут в своих "Путешествиях" или "Мемуарах", что "Королевский и папский университет святого Фомы в Маниле, препорученный славному ордену доминиканцев, располагает для просвещения молодежи великолепным физическим кабинетом... Ежегодно этот предмет изучают около двухсот пятидесяти студентов, и только апатией, лсныо и тупостью индейцев или же какой-либо иной этнологической причиной, если не волею самого госиода, можно объяснить, что малайско-филиппинская раса до сих пор не произвела ни Лавуазье, ни Секки, ни Тиндаля"*.
Однако справедливости ради отметим, что в этом кабинете иногда работают тридцать - сорок студентов, которые проходят "расширенный курс", и руководит ими вполне добросовестный преподаватель. Но его подопечные почти все питомцы иезуитов из Атенео, где принято физику изучать практически. А было бы куда как полезно, если бы в кабинете занимались все двести пятьдесят человек, которые платят за право учения, за книги и которые после года зубрежки ровно ничего не смыслят в науке. Вот и получается, что, кроме одного-двух сторожей да смотрителей кабинета, проведших там долгие годы, мало кому есть прок от этого кабинета.
Но вернемся в класс.
Преподаватель физики был молодой доминиканец, котирый прежде читал разные предметы в коллегии СанХуан-де-Летран и слыл весьма строгим, знающим человеком. Он считался столь же искусным диалектиком, сколь глубоким философом, одним из самых многообещающих представителей своей партии. Старики его уважали, молодые ему завидовали - среди молодых тоже есть партии.
В университете он вел занятия уже третий год и, хотя физику и химию читал здесь впервые, успел завоевать славу великого ученого не только среди снисходительных студентов, но и среди своих коллег - кочевников по кафедрам. Отец Мильон отнюдь не принадлежал к числу тех бездарностей, которые каждый год меняют кафедру, чтобы набраться вершков из разных наук, и отличаются от своих учеников разве тем, что изучают в один год только один предмет, не отвечают на вопросы, а задают их, лучше знают испанский и в конце курса не держат экзамена. Нет, отец Мильон занимался наукой всерьез, знал "Физику" Аристотеля и отца Амата *, усердно читал Рамоса и время от времени заглядывал в Гано. При этом он частенько с сомнением покачивал головой и, усмехаясь, бормотал: "Transeat" [Пройдем мимо (лат.) - буквально: пусть пройдет мимо]. Что ж до химии, тут ему приписывали незаурядные познания, ибо однажды он доказал опытом изречение святого Фомы "вода есть смесь", тем самым утвердив за "ангелическим доктором" славу первооткрывателя и посрамив Берцелиуса, Гей-Люссака, Бунзена * и других чванливых материалистов. И все-таки, хотя ему случалось преподавать и географию, у него были некоторые сомнения касательно шарообразности земли, и при разговорах о вращении земли вокруг своей оси и вокруг солнца он только улыбался и декламировал:
Врать о звездах всякий может, А поди его проверь!..
Не менее тонко улыбался отец Мильон, слушая некоторые физические теории, и считал иезуита Секки фантазером, если не безумцем: он рассказывал, что Секки, помешавшись на астрономии, чертил треугольники на облатках для причащения, и за то-де ему запретили править службу. Однако к тем наукам, которые отцу Мильону приходилось преподавать, он испытывая, как многие замечали, почти что отвращение. Увы, и на солнце есть пятна.
Он был схоласт и человек религиозный, а естественные науки - по преимуществу науки опытные, они строятся на наблюдении и дедукции, тогда как отец Мильон питал склонность к наукам философским, чисто умозрительным, строящимся на абстракции и индукции. Вдобавок, как истый доминиканец, пекущийся о славе своего ордена, отец Мильон не мог любить науки, в коих не прославился ни один из его собратьев - в химические познания святого Фомы он, разумеется, не верил! - и кои своим процветанием обязаны враждебным или, скажем мягче, соперничавшим с доминиканцами орденам.
Таков был университетский профессор физики. Проверив присутствующих, он приступил к опросу, требуя отвечать урок наизусть, слово в слово. Живые фоногргхфы работали по-разному, одни выпаливали все без запинки, другие запинались, мямлили. Первым ставилась хорошая отметка, вторым, если ошибок было больше трех, - плохая.
Какой-то толстяк с сонным лицом и жесткими, как щетина, волосами зевал так отчаянно, что едва не вывихнул челюсть, и сладко потягивался, будто у себя в постели.
Преподаватель заметил это и решил его припугнуть.
- Эй ты, соня! Ишь зевает во весь рот, лентяй первостатейный! Видать, урока не выучил!
Отец Мильон не только говорил студентам "ты" по монашескому обычаю, но и уснащал свою речь словечками из лексикона базарных торговок - подражая манере преподавателя канонов*. Кого хотел этим унизить его почтенный коллега: своих слушателей или же священные установления церкви, - вопрос до сих пор не решен, хотя и немало обсуждался.
Грубый окрик не возмутил аудитории - это слышали здесь каждый день, напротив, развеселил ее, многие захихикали. Не смеялся только студент, которого назвали "соней", он вскочил на ноги, протер глаза и... фонограф заработал:
- "Зеркалом называется всякая полированная поверхность назначение каковой посредством отражения света воспроизводить образы предметов помещенных перед упомянутой поверхностью по материалу из которого образуются такие поверхности они подразделяются на зеркала металлические и зеркала стеклянные..."
- Стой, стой, стой! - перебил преподаватель. - Иисус, Мария, какое бревно!.. Значит, мы остановились на том, что зеркала делятся на металлические и стеклянные. Так?
Ну, а если я тебе дам полированный кусок дерева, к примеру, камагона, или кусок отшлифованного черного мрамора или агата, они ведь тоже будут отражать образы предметов, помещенных перед ними? К какому роду отнесешь ты эти зеркала?
Не зная, что ответить, а может быть, не поняв вопроса, толстяк решил выкрутиться, показав, что выучил урок, и затараторил дальше:
- "Первые состоят из латуни или из сплава различных металлов а вторые состоят из стеклянной пластины обе поверхности которой хорошо отполированы причем одна покрыта оловянной амальгамой".
- Те, те, те! о том речь! Я ему "Во здравие", а он мне "За упокой".
И почтенный преподаватель повторил свой вопрос на языке торговок, пересыпая его бесконечными "ишь" и "видать".
Беднягу студента прошиб холодный пот: он не знал, можно ли отнести камагон к металлам, а мрамор - к стеклу и что делать с агатом. Наконец его сосед Хуанито тихонько подсказал:
- Зеркало из камагона относится к деревянным зеркалам!..
Толстяк, не долго думая, брякнул это вслух. Полкласса покатилось со смеху.
- Сам ты кусок камагона! - невольно осклабился и преподаватель. - Ты мне скажи, что ты называешь зеркалом: поверхность per se, in quantum est superficies [Как таковую, поскольку она - поверхность (лат.)], или тело, которое эта поверхность ограничивает, или же вещество, образующее поверхность, то есть первичное вещество, модифицированное акциденцией поверхности? Ведь ясно, что поверхность как акциденция тела не может существовать без субстанции! Ну-с, что ты на это можешь сказать?
"Ничего не могу!" - хотел было ответить несчастный; он уже вовсе ничего не понимал, оглушенный "поверхностями" и "акциденциями", от которых у него звенело в ушах. Однако природная робость взяла верх; перепуганный, обливаясь потом, он еле слышно забубнил:
