Сергей Сартаков - Свинцовый монумент
"А если, мама, окажутся и злые люди? Такие, что лицом к лицу с ними сойтись - все равно что новую пулю себе в грудь получить?" - спросил он тогда.
"Да уж таких-то злых людей и нет в нашем городе, чтобы тяжко с ними стало даже встречаться, - ответила мать. И встревоженно добавила: - Неужто у тебя они там завелись?"
"Я пошутил, сказал для красного словца", - должен он был ее успокоить.
Но мать с сомнением покачала головой.
"На стройке ежели, - проговорила она неуверенно, - так люди давно могли смениться, уехать насовсем. Да и не даст тебя Федор Ильич в обиду!"
Хитрить перед матерью не хотелось, а правду так, чтобы она представилась ей убедительной, не расскажешь. Это ведь только его личная правда, как свой воробей, которого не может увидеть не его, а чужая кошка. И Андрей просто замял разговор, перевел на другое, вскользь заметив, что слово "злые" он произнес не подумав, лишь как противовес к "добрым", а врагов у него в родном городе нет никаких и ничьей защиты от них ему не надо. Мать просветлела. Значит, надежда не потеряна.
"Мы с Федором Ильичом и с его Надеждой невесту хорошую тебе присмотрели, - обрадованно сказала она. - За такого молодца, да еще и с военной наградой, любая пойдет".
И снова Андрей в сторону увел разговор. А мать вдруг схватилась за голову, охнула, стала бранить себя за беспамятность и из какого-то свертка извлекла стандартную канцелярскую папку, в которой Андрей до призыва в армию хранил свои лучшие рисунки.
"Андрюша, погляди-ка, чего я тебе покажу", - сказала загадочно.
И достала из папки тот портрет Ольги, который когда-то сама же назвала "картинкой на духовом мыле".
"Ну, помню я, - медленно выговорил Андрей и тихо отстранил руку матери. Ему неприятно было всматриваться в черты лица Ольги. - Рисовал я. А кого, не помню. Зачем ты мне показываешь?"
"Да как же, Андрюша! Помню, и я тогда тебе говорила, что глаза красавицы этой к душе мне не пришлись, хотя сама она просто прелесть. Может, насчет глаз я и ошиблась. И ты вот, оказывается, забыл о ней. Сейчас я тебя озарю. Вот кто она, эта милая дева!"
Торжествуя, мать из той же папки достала номер местной газеты, где на четвертой полосе, заняв ее почти целиком, был напечатан хвалебный очерк о работе культурно-просветительных учреждений города. И крупно - фотопортрет Ольги: заведующая Чаусинской городской библиотекой О.В.Устьянцева, победительница в межобластном соцсоревновании.
Вот как, уже заведующая! А куда же девалась Мария Георгиевна?
Андрея не тянуло ни очерк прочитать, ни останавливать свой взгляд на фотопортрете. Но все же в его натренированную зрительную память остро вошла счастливая улыбка Ольги, именно победительницы, гордой своим личным успехом, знающей себе цену. И еще бросились в глаза газетные строчки: "...трудно перечислить всех, кто ей обязан как бы новым открытием для себя духовной человеческой красоты. Это редкий дар - уметь так использовать книжные богатства, предлагая их читателю, чтобы они в его сознании представлялись источником живой воды. И этим даром Ольга Васильевна владеет в высшей степени. Удивительная скромность и обаяние этой..."
Мать между тем говорила:
"Как принесли мне эту газету, прочитала я, Андрюшенька, на портретик Ольги Васильевны воззрилась, так и вспомнилось, что ведь ты ее уже рисовал. Значит, по-доброму вы с ней знакомые. И стыдно мне стало, что я тогда осудила ее, чего-то в ней не нравилось. А тут, читаю, такие лестные слова о ней написаны. Да и на личико уж так хороша собой! Правду скажу, Андрюшенька, подумалось: раз ты с Ольгой Васильевной, а по мне, с Олечкой этой, знаком был - вот бы кого тебе в невесты! Ты же в малярах или там в бригадирах тоже долго не засидишься, тебе сама судьба в гору идти. Может, и верно большим художником станешь? Вот ты уже какой рисовальщик! Не то директором, управляющим - дороги все открыты. А в дальнюю дорогу в жизни жена хорошая нужна. Припомнилось, и как ты Олечку защищал, как встрепенулся, когда я походя, с усмешечкой о ней обмолвилась. Побежала я в библиотеку смотреть ее. В самый кабинет вошла. Послушай, Андрюшенька: газета еще худо о ней написала. Совсем покорила она меня своим разговором. Хотя и коротким. Не заикнулась я, конечно, зачем пришла. А расспросила людей заранее: ходит Олечка еще в девушках. И ничего, Андрюшенька, что на годочек один она старше тебя, разница это совсем небольшая, а такой стати, как Олечка, быстро женщины не стареют. Откроюсь, без спросу твоего показала я ей рисуночек этот. - Она взглянула с нежностью на портрет, нарисованный Андреем. - И Олечка душевно так засмеялась..."
Андрей все время каменно молчал, он не мог позволить себе грубо остановить, оборвать речь матери. Но это было уже выше его сил.
"Мама, не надо... Не надо", - попросил он наконец, едва удерживаясь, чтобы не смять акварельный портрет Ольги.
Мать, должно быть, не поняла, ей, вероятно, показалось, что слишком уж восторженно славит она будущую жену сына. Она обмахнулась платочком и деловито закончила:
"Чего же, Андрюша, уеду, передать Олечке... невесте твоей?"
И подмигнула ему лукаво.
"Мама... Мама... - Стиснув кулаки, Андрей стремился подавить слова негодования и гнева, но они глухим вскриком все-таки вырвались: - Мама... Ольга была ведь невестой Мирона!"
"Мирона..."
Губы матери побелели, она вдруг стала маленькой-маленькой, как всегда, когда ее подрубало нежданное горе. Она ничего больше не стала спрашивать, закусила уголочек платка и отвернулась к окну.
16
Теперь карандаш уже совсем не подчинялся Андрею. И все краски земли потускнели. Невероятно длинным и крутым представился спуск с горы и еще более длинным - путь к дому. А надо идти. Нет смысла сидеть тут допоздна, если покинуло хорошее настроение.
Как смог он тогда не сдержаться и навсегда погасить пусть совершенно несбыточную, но греющую, радостную для матери мечту. Лгать нехорошо. Таить правду бесчестно. Но убивать правдой лучше ли? А эта правда, в какие одежды ее ни ряди, для матери стала бы все равно убивающей. Гибель Мирона, смерть отца, чем они могут быть возмещены? Каким "душевным" смехом Ольги и какой ее счастливой улыбкой?
Домой, в общежитие, Андрей шел еще медленнее, чем сюда. Хотелось побыть одному и все обдумать в зеленой загородной тишине. Томила несвойственная ему усталость в ногах. Спина почему-то казалась деревянной. Андрей не прислушивался к биению сердца. Оно ему не мешало. Оно выполняло свою работу, достаточную, чтобы можно было идти безостановочно.
Воспоминания о трудном расставании с матерью, когда она, прижав его к себе, потерянно шептала какие-то горькие слова, всколыхнули в душе Андрея иной зрительный образ - плачущей Жени. Этот образ все чаще за последнее время возникал перед ним, и Андрей сам не мог понять - почему?
Когда ему снилась Ольга и он с ней целовался, задыхаясь от обжигающего жара ее губ, это была любовь. Неизвестно, такая ли, как у других, но это была именно и только его любовь, единственная, необходимая и неизбежная. Если бы Ольга ему сказала тогда, как говорила Мирону: "Принеси мне белые кувшинки", - он бы принес их ей, хотя в ту пору вся земля давно уже отцвела, а озеро затянуло осенним ледком. Если бы Ольга наяву позвала его к себе так, как звала во сне и как в горе своем об этом рассказывал Мирон, он прошел бы к ней сквозь каменную стену, даже забыв о тяжелой исповеди брата. Он по ее приказу не сделал бы тогда лишь одного: не поцеловал бы другую девушку. И вот Ольга начисто выжгла любовь. Веру в любовь. Вообще в то, что любовь существует на белом свете. Плакал Мирон сухими слезами, осознав это, - у него характер был жестче; плакал мальчишечьими слезами он, Андрей, повторив тяжкий путь Мирона.
Но почему, когда плакала Женя, он был совершенно спокоен? Больше того, ему даже хотелось сбросить с плеч ее руки, когда она, не владея собой, прижалась к его груди. По существу, он поступил с Женей точно так, как поступила с ним Ольга, он тоже выжег в ее сознании любовь.
А куда денешь Владимира Дубко с его "любовью"? Была она все-таки или не была, эта любовь?
Женя сказала: "Если тебе станет очень трудно..." И добавила: "Я ведь о ранении и о сердце твоем больше тебя знаю..." Нет, не знает она ничего о его ранении, потому что она знает об этом только то, что известно по медицинским справочникам и по записям в истории болезни. А настоящая рана у него другая, и о ней, кроме него, никому ничего не известно.
Да, ему трудно сейчас, очень трудно. Но что из этого следует? Слова Жени по смыслу своему прозвучали так: "Позови, и я приду тебе на помощь". Но она ведь имела в виду не помощь медицинской сестры. И он нуждается не в такой помощи. А в чем же? Во всяком случае, не в женских заботах. Если сейчас ему трудно, очень трудно, он с этим обязан справиться только сам.
А все же он написал Жене письмо. Много раз перечитывал, начинал заново и, не закончив, комкал, отбрасывал в сторону. Он не знал, о чем он может или о чем он должен ей написать; называть ее Женечкой или Евгенией Никоновной, давая понять ей, что не ждет ответа или что именно ради ее ответа и написано это письмо?
