Ю. Бахрушин - Воспоминания
— Мазини, кто его слышал, — рассказывал отец, — забыть нельзя. Только слушать его надо было с закрытыми глазами. Пел любовников, а сам урод был редкий.
Впоследствии отец был большим поклонником Де-воёда. Баттистини он признавал, но говорил:
— Хорошо, но это уж не тот коленкор!
Будучи по натуре человеком очень музыкальным, с почти абсолютным слухом, отец уже с детства пристрастился к музыке. Дед не поощрял этих наклонностей своих детей, считая их «блажью» и «не мужским делом», но бабка покровительствовала интересу к музыке у своих сыновей. Когда дед уходил из дому на фабрику, она тайно учила отца и его младшего брата Сергея игре на рояле. Не будучи самодуром и обладая недюжинным здравым смыслом, дед впоследствии внял заверениям, что его сыновья обладают серьезными способностями в области искусства, и, уверившись, что это не «блажь», разрешил им в свободное время учиться, чему они захотят. Старший брат отца стал изучать живопись — он впоследствии недурно писал маслом, отец занимался игрой на арфе и пением — у него был приятный баритон и абсолютный слух, а младший брат отца избрал скрипку.
— Брата Сережу, — вспоминал отец, — учил маленький серьезный старичок, знаменитый Кламрот, первая скрипка оркестра Большого театра. Мамаша чрезвычайно уважала Кламрота. После урока его всегда приглашали в ее комнату, где угощали чаем с ромом из любимой мамашиной чашки. Иной раз в благодарность он вынимал скрипку из футляра и играл что-либо специально для мамаши. Она всегда в таких случаях была страшно довольна — да еще бы — он играл как Бог.
Когда отец подрос, он был отдан приходящим в частную гимназию Креймана на Петровке в доме Самарина. Это учебное заведение было выбрано потому, что в нем учился сын старшего брата деда Петра Алексеевича и многие из детей крупного родовитого московского купечества. Постановка дела в нем была довольно серьезна, но на всем лежал отпечаток некоторой домашности.
— Бывало, — говорил отец, — в день рождения старика Креймана все учителя и ученики собирались в гимназию особенно рано и потихоньку проходили в его квартиру в кабинет, который весь убирался гирляндами из дубовых листьев, живыми цветами и прочей ерундой. К началу первого урока надо было все кончить и отправиться в класс как ни в чем не бывало. Во время этого первого урока являлся кто-либо из преподавателей и сообщал, что Крейман просит прервать урок и пожаловать к нему. Собирались все в залу. Когда гимназия была в сборе, выходил Крейман в праздничном сюртуке, в ермолке, растроганный и благодарил всех. Кто-либо из учеников читал ему приветственные стихи — иногда двое или трое, каждый своего сочинения. Затем Крейман объявлял, что уроки сегодня отменяются и что вечером он просит всех к себе на вечер с танцами. Вечером все снова являлись в гимназию, где танцевали часов до двенадцати ночи с хорошенькими дочерьми Креймана и их многочисленными подругами, а учителя играли в винт. Угощали чаем с конфетами и печеньем и фруктовыми водами. Учителям и старшим ученикам предлагали пиво.
По слонам отца, кое-кто из учеников был вхож к Крейману и не в столь официальные дни. Старик иногда звал некоторых учеников к себе вечерком в воскресенье помузицировать и повеселиться с его дочерьми. Отец и его брат Сергей неоднократно удостаивались этой чести. Бывало на таких вечерах весело и непринужденно.
Преподаватели в гимназии были неплохие, но некоторые обладали странностями. Отец уже тогда увлекался театром, об этом знали в гимназии. Однажды он был вызван в классе отвечать урок по греческому языку.
— Задает мне вопрос учитель, — вспоминал отец, — я ни бельмеса не знаю, задает другой — я молчу; задает третий — отвечаю невпопад. Наступает длинная пауза. Учитель берет перо и думает. Наконец говорит: «Хорошо, а теперь спросим вас по вашему предмету. Как имя, отчество Федотовой?» — «Гликерия Николаевна». — «Так, а Медведевой?» — «Надежда Михайловна». — «Верно, а Ермоловой?» — «Мария Николаевна». — «В чем она дебютировала?» — «В пьесе Лессинга «Эмилия Галотти». — «В какой роли?» — «В роли Эмилии Галотти», — «Свой предмет знаете — это отлично!» Поставил мне 5 и больше ни разу не вызывал, а при переходе из класса в класс ставил 3 и не спрашивал.
В классе отец сидел на одной парте с братом. Перед ними сидел мальчик Петруша Постников, с которым они постоянно дрались. Он был единственным из школьных товарищей отца, с которым он не потерял связи впоследствии.
Известнейший московский хирург Петр Иванович Постников порой бывал в нашем доме как гость и вызывался неизменно в случае болезни кого-либо, где требо валось хирургическое вмешательство. Лично я помню его с малолетства. Совершенно лысый, с приплюснутым носом и гнусавым голосом, он появлялся у нас своей быстрой переваливающейся, шаркающей походкой, с черной шелковой ермолкой на голове. Говорил он отрывисто и чрезвычайно громко — кричал. Противник полумер, он всегда применял радикальные средства и обычно с успехом, так как вообще говорили, что у него «рука легкая».
Помню, когда мне было лет шесть, я поскользнулся на улице и очень неловко упал. У меня заболела нога, боль медленно проходила, а когда прошла, я начал хромать. Призванные доктора щупали меня, качали головами и разводили руками, констатируя, что мне грозит костный туберкулез и что нога перестанет расти. Тут был вызван Постников. Он быстро прощупал мою ногу — пальцы у него были особые, словно без костей и, казалось, проникали куда-то под кожу.
— Пустяки, — заорал он, — йоду, согревающий компресс из йода!
Он тут же все предписанное самолично проделал со мной с исключительной ловкостью. Больно было ужасно, жгло отчаянно, когда через очень короткий срок компресс был снят — нога оказалась без кожи. Ее чем-то смазали, и очень быстро весь болезненный процесс был ликвидирован и никогда не возобновлялся. Позднее у меня был нарыв на ноге, который никак не проходил. Пробовали компрессы, вытягивающий пластырь — ничего не помогало. Я был отвезен отцом к Постникову. Меня очень забавляло, как они называли друг друга «Петрушей» и «Алешей», уменьшительным именем, которым отца звали лишь немногие знавшие его в детстве. Петр Ив. осмотрел больное место и попробовал отдернуть намертво присохший к болячке вытяжной пластырь. Я поморщился от боли.
— Ну, ну, не криви морду-то, — заорал он, — а то!.. — И как дернет пластырь изо всей. Я заорал.
— Ну, теперь ори — все в порядке! — Постников держал в руке пластырь и рассматривал его — весь очаг заразы был им выдернут с тряпкой вместе. Через несколько дней я был здоров.
Много, много лет спустя, уже после революции, я как-то встретился с П. И. Постниковым на рыбной ловле на озере Сенеж. День был ветреный, и выезжать на озеро не было смысла. Мы сидели на веранде гостиницы и отдыхали. Я спросил Петра Ивановича, какие были самые трудные операции в его жизни.
— Трудные или сложные? — выкрикнул он вопрос.
— Расскажите уж и то и другое.
— Расскажу уж сразу о самой трудной и самой сложной. Человек ехал в карете и высунулся из окна крикнуть кучеру, что он не туда заворачивает. В это время встречный ломовой, у которого задурила лошадь, въехал ему концом оглобли в рот. Хорошо еще, что он успел откинуть голову, но все равно во рту было черт знает что. Пришлось разбираться во всей этой каше и определять что к чему: зубы, десны, небо — все это перемешалось. Ну… разобрался — поставил на ноги…
Рыбу ловил Петр Иванович на Сенеже обычно один, выезжая в самые невероятные, лишь ему одному известные места, не посещаемые другими рыболовами, но приезжал обратно почти всегда с крупными экземплярами.
Человек он был необычайной физической силы — разгибал подковы, железного здоровья и необузданного, буйного характера. В молодости, подвыпив, в Крыму он на пари спрыгнул спиной с Байдарских ворот. После прыжка, когда его несли в ближайшую больницу, он молил, чтобы его убили — столь болезненная была эта переноска, так как добрая половина костей была у него переломана, но через короткое время он снова был здоров, и единственным воспоминанием о прыжке остались шаркающая походка и приплюснутый нос.
Как-то у нас, выпив лишнее, а пил он зверски, он надебоширил при игре в железку, после чего мои родители на долгие годы изгнали эту игру из дома.
Умер Петр Иванович в конце 20-х годов — у него была какая-то сложная и серьезная внутренняя болезнь, от которой он должен был немедленно скончаться, но он пережил несколько операций и обманывал докторов и смерть года три.
С другими своими товарищами по гимназии отец навсегда потерял связь. Помню только лишь, что в году 1913-м, когда отец заведовал городским Введенским народным домом, в котором справлялся 100-летний юбилей саперного батальона, к нему в антракте подошел представительный генерал весь в лентах и орденах. Он протянул к нему руку:
