Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время
И он повернулся к Липранди: тот не пьянел, а бледнел от вина, черные его глаза жгли…
— Обратите внимание, господин Пушкин, — заговорил Липранди. — Именинник наш сияет, как полный месяц…
— Вы правы, но что с ним? — засмеялся и Пушкин. Липранди качнул головой, значительно поднял брови, смолчал.
На поэта потянуло холодком.
«Не Людмилу ли кто хочет похищать? Ну, да тут одни Русланы!» — подумал Пушкин, но почему-то он все время рассеянно следил за Орловым.
Дева Победа с картины славного художника Давида летела над пирующими. Пили и пили. После каждой рюмки водки, стакана вина — время, словно пушка после выстрела, откатывалось, отступало куда-то назад… Грохотала медная труба, пели песенники в малиновых рубахах. Уже и плясали… Исчезли стены, окна, исчез, провалился Кишинев, исчезла и орловская резиденция, и ноябрьский дождь за окнами. Явился, подступал все ближе освобожденный Париж, весь нежно-весенний.
Ведь это он, именинник, двадцатилетний генерал Орлов, вступал тогда впереди всех в Париж, принимал его капитуляцию. Победа! И вино снова въявь возвращало эту победу здесь, в Кишиневе, — был снова март 1814 года. И генерал Орлов говорил и говорил всё больше, говорил страстно, неудержимо, сияющей лысиной, орденами, глазами. Воспоминания! Воспоминания!
— Мы стояли тогда правым флангом у ворот Парижа, вдоль аллей. Каштаны распускались — упоенно повествовал он. — И вот ко мне верховой! Приказы! Три сразу:
— Вступать в Париж! Принять капитуляцию! И приказ государя мне — я генерал!
— Это наш князь Белецкий прискакал! Лейб-улан! — подхватил грозный и пьяный голос брата Федора.
— Правильно, он! Первыми в Париж полки вступили— австрияки.
— Потом — пруссаки…
— А не мы?
— Э, пусть! Мы сила, а не они. И мы как пошли, ну — лавина!
— А как Париж встречал! Сотни тысяч народу. А женщины! О, женщины! Париж — это женщины!..
Видением призрачные дома в четыре, пять этажей. Острые крыши… Цветы. Во всех окнах кричат, машут платками люди. Всюду белые флаги с Тремя Лилиями. Пестрые ковры с балконов… Француженки!
— С площади Наполеона войска идут, как по аллее. Елисейские поля. Там ставка — шатер! Император российский и король прусский! Нас встречают! Победители! Встречают нас!
— В Елисейских полях стали гренадеры, — говорил Орлов.
— Я стоял левее! — скромно вставил слово генерал Раевский.
— Мы стояли! — протестовал хриплый бас. — Мы, казаки! Казаки! Мы! Это мы были тогда в Елисейских полях! Мы! Донцы!
За эполетами именинника — чернобородый казак. Пьяный угрюмый взгляд снова уперся в Пушкина, словно прося его засвидетельствовать какую-то его особую правду.
Пушкину вдруг представилась бесконечная степь. Курган, на кургане на поджаром горбоносом донце такой же вот чубатый, бородатый казак с пикой у стремени… Встает солнце, катят мимо коляски Раевских, а он, казак, вечно на рубеже, хранит бессменно свою страну…
— Ну как, господин Пушкин, нравятся вам эти именины? — послышался рядом тихий голос.
Липранди рядом.
— Не именины это, — так же спокойно отозвался поэт. — Смотр душ! Одна душа!
— Бойцы поминают минувшие дни, — отметил, улыбаясь, Липранди.
— Как? Как это? «Бойцы поминают минувшие дни!» Ого! Поздравляю! Вы же говорите стихами!. — засмеялся Пушкин. — Извольте же получить вторую строчку. — к первой… «…И битвы, где вместе рубились они!» Неплохое двустишье. При случае использую… Разрешите?
— Пожалуйста! Поэты зорки, как орлы, замечают и в прозе стихи!
И Липранди глазами показал напротив. Оба генерала— Орлов и Раевский, склонив головы друг к другу, вели оживленный разговор.
— Для меня, ваше превосходительство, — говорил Орлов, терзая в руках салфетку, — любовь подчиненных, искренняя их дружба — Это главное. Первое-с! Я был бы так счастлив, если бы мог собрать здесь всех моих солдат вместе с офицерами в этом вот зале за этот вот стол. За великий один стол дружбы!.. Всех, не разбирая ни званий, ни чинов!
— Ланкастерский метод? — иронически щурился Раевский.
— А вы что думаете? — встрепенулся Орлов. — Именно! Мой майор — ваш однофамилец — Раевский ланкастерским способом воспитал уже мне тысячи и тысячи солдат. Я признаюсь вам: решил я вот что — здесь, в этом чумазом Кишиневе, возьму да и построю манеж на мои средства и в нем за столами буду приветствовать солдат и офицеров… Всех вместе. Моих друзей! Солдат служит по двадцать пять лет! Он воспитан в военном деле побольше нас, офицеров.
— Ну, пусть я служу дольше, — возразил генерал Раевский и поднял брови, — что из этого следует? Он смотрел на Орлова, уже с сомнением. Высокий, худой, журавлиным шагом подошел сзади к Пушкину Александр Раевский, остановился, слушал спор.
— У Орлова некий налет пустоты, к сожалению! — доверительно шепнул он, наклонясь к Пушкину. — Блеска мысли никакого… Одна, пылкость! А пылкость опасна! Особенно в немолодом и лысом возрасте.
Пушкин наклонил голову — как раз то же самое ему говорил об Орлове и Чаадаев. «Почему?»
Холодок Раевского не вязался с гулом зала, он что-то добавлял к тревоге Пушкина по поводу Орлова, тревожил. Пушкин налил себе шампанского, поднял бокал, смотря на игру бегущих вверх пузырьков…
Отсюда, из Кишинева, Петербург кажется просто каким-то призраком. Эти закаленные воины скребли своими сапогами все европейские дороги, эти солдаты и офицеры пропахли порохом, потом, кровью, силой, яростью, вином. Да, они грубы. Да, безусловно, они обижены. Какую-то боль носит в себе тот казачий есаул, что бродит меж пьяными, не зная, кому доверить заветное? Некому! Не Орлову же! Не петербургским же легкоязычным барам! Петербург, обольстительный Петербург! Тебя здесь нет! Воспоминание, губительное, как яд! Где твоя сила, где твоя воля? Слова, слова!
А здесь бушует, ревет жуткая сила! Сила! Она еще закутана мундирами, орденами, эполетами, родовыми грамотами, крепко скована унтер, обер- и штаб-офицерами. Припечатана генералами… Но море бушует… Вино развязало языки, а там, за домами, городами, в деревнях, на полях, в лесах, на просторах России шевелятся мысли куда покрепче! Бунт — и без шампанского! Бунт — и без звонких фраз!.. Могучий кто-то встанет во весь рост, шагнет поперёк всей земли, от моря до моря, смахнет и Царское Село, и бирюзовый дворец… Волшебные картинки из волшебного фонаря истории…
Будущее волнами накатывалось на поэта: на него, твердо держа такт, шел бесчисленный, молчаливый народ… Чего они хотят? И кто они — он тоже не знал! Кто этот озирающийся казак? О, это проклятое французское царскосельское образование, нищее духом. Призрачное! Оно — не жизнь!
«Учиться, учиться надо, чтобы знать народ! А где? У кого? У мосье Будри? Ха! У Орлова? При чем тут Орлов? Он плавно говорил. Он «Рейн»!»
У Пушкина бокал в руке, он сам утонул в игре пузырьков. Новые впечатления!
Царское Село исчезло! А Петербург — крепок? Или тоже воспоминания?
«А что он-то сам делал до сих пор? Стихи писал? Писал, играя, — молодой шалун! Слушал других? Хромого Тургенева? Прятался от правды в звон рифмы? А кому нужны рифмы? Шалунья рифма? А где же народ? В Царском Селе? — Нет! В Петербурге? В Юрзуфе? — Нет! В Кишиневе? — Ха-ха! У кого же учиться? А время уходит. Где же, где же наука?»
— Да слушай же, Александр Сергеич. Слушай! — между тем тряс его за плечо Александр Раевский. — О чем думаешь? Ты слушай! Слушай же!
Пушкин поставил бокал на скатерть, провел рукой по лицу, вернулся к действительности. Поднял голову.
— Поют? — спросил он. — Что такое?
Раевский, ощеренный в усмешке, кивнул на закрытый кабинет. Пели там.
Распахнулись двери, вырвалось пение:
Царь наш, немец русский,
Носит мундир прусский.
— Ай да царь, ай да царь,
Православный государь…
— Что это такое? — спросил Пушкин.
— Новая песенка, — демонически усмехался Раевский.
А граф Аракчеев
Злодей из злодеев!
— гремела песня.
— Слушайте, Пушкин, отец хочет опять спасать вас. И знаете, мы вызволим вас. пожалуй, от вашего Кишинева, — говорил Александр Раевский прямо в ухо Пушкину. — Едем опять с нами! Хорошо?
Пушкин вскочил со стула.
— Ехать? Разъясни!
— Мы с отцом едем на другие именины… На Екатеринин день! Именины поинтереснее!
У Пушкина захолонуло сердце: Екатерины? Кати? Неужели? И спросил:
— К вам? В Киев?
— Не-ет, не в Киев! в Каменку… На Украину. К Давыдовым. Отличное именье! Именины бабки моей, Екатерины Николаевны! Давыдова — Мать моего отца! К сводным отцовым братьям, к Александру и Василию. Помещики знатные!
— Я как будто имел удовольствие встречать одного из них…
— Именно — сплошное удовольствие… Верно, младшего, Василия… Старший-то из дому не вылезает. Ест да спит. Настоящие дворяне. Ха-ха! Ха! А Василь недавно у нас проезжал… Из Питера. О, важнейшие политические дела! Да, кстати, там он — ха-ха! — заложил мужиков, нельзя, сам понимаешь, — именины бабушки. Расходы! То да се! Именины по-давыдовски! Барские! Едем?
