Олесь Бузина - Тайная история Украины-Руси
Поэтому весь начальный период войны Хмельницкий рассчитывал не порывать с Польшей, а как-то вписаться в ее забавную политическую систему. До самого сражения под Берестечком казаки даже воевали под пожалованным королем знаменем традиционных польских цветов — белый орел на красном полотнище.
Эта половинчатость и стала для Хмельницкого роковой. После победоносной кампании 1648 года гетман мог двинуться прямо на Варшаву и в полном смысле отсечь Речи Посполитой голову. За его спиной лежали поля под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами, усеянные выщипанными крыльями польских гусар, а впереди аппетитно благоухала кухонными дымами беззащитная польская столица.
Стоял ноябрь — всего только пять месяцев назад Хмельницкий был лишь жалким изгнанником, преследуемым польским правосудием. А теперь все складывалось, как в приключенческом романе, когда у противника неожиданно ломается шпага. Польша увязла в выборах нового короля вместо умершего Владислава IV. Каждый тянул за своего кандидата — ни о каком организованном сопротивлении и речи быть не могло!
Несколько последних переходов уставшего, но закаленного в боях казачьего войска, и слово «блицкриг» навсегда вошло бы в военные словари мира в благозвучной славянской упаковке. Какой-нибудь Наполеон на месте Хмельницкого так бы и поступил.
Но Хмельницкий не был Наполеоном! Вместо того, чтобы обратиться к армии с простыми словами, понятными сердцу каждого казака: «Хлопцы, завтра все варшавские девки — ваши, а грехи беру на себя!» — он, как растерянный медведь перед зимней спячкой, топтался у стен второстепенной крепости Замостье, дожидаясь финала комедии выборов.
Почему же гетман не решился разорить Варшаву?
Да потому, что психологически это была и его столица! Полвека он служил ей верой и правдой — с тех самых пор, как отец младенцем посадил его по казацкому обычаю на коня. Именно сюда он ездил с депутациями Запорожского Войска и как вербовщик казаков для заграничных походов. Именно отсюда шло казакам жалование, приказы и отсюда же та сабля, которой наградил Хмельницкого Владислав за войну с московитами под Смоленском и о которой после Переяславской Рады гетман не любил вспоминать.
Но до Рады еще долгих пять лет, а сейчас в кружащейся от неожиданных успехов голове Хмельницкого просто не укладывается его изменившееся положение. А потому вместо передовых отрядов он высылает к Варшаве послов на избирательный сейм, требуя отдать престол брату умершего Владислава — Яну Казимиру. Поляки говорили тогда о Хмельницком: «Бог наказал его слепотой!»
Именно Ян Казимир станет тем королем, который нанесет гетману страшное поражение под Берестечком, стоившее казакам 30 тысяч убитых. Но Хмельницкий сам выковал меч для своего будущего врага.
И если французский маршал Груши, на совести которого проигранная битва под Ватерлоо, имел всего одну секунду на размышление: идти ли на поддержку Наполеону или тупо выполнять его устаревший приказ о преследовании разбитых пруссаков, то у Хмельницкого для принятия решения была, по меньшей мере, неделя. Использовал он ее как исключительный тугодум.
Никакие последующие усилия гетмана — его исключительная хитрость, красноречие, умение управлять толпой — не вернут ту неправдоподобно благоприятную расстановку фигур, которой он не воспользовался. Ибо независимость Украины рухнула не в день Переяславской Рады, а холодными ноябрьскими вечерами 1648 года под Замостьем.
По-видимому, гетман и сам понимал, что совершил ошибку. Вернувшись из похода, он то благочестиво постился, то впадал в пьяный разгул и пел думы собственного сочинения, то молился, то советовался с гадалками. Завеса страшного будущего приоткрылась ему, ибо сознание подсказывало — недорубленный лес всегда вырастает.
Мало кто помнит, что Хмельницкий умер от разрыва сердца, не перенеся известия о поражении своих войск под той же Варшавой в 1657 году. Тело его лежало непогребенным почти месяц, а потом недолго покоилось в земле. Захватив Субботов, польский полководец Стефан Чарнецкий, некогда побывавший у Богдана в плену, приказал выбросить на поругание гетманские кости…
…Но гетман был сам виноват. И пусть это послужит уроком каждому, кто в череде ускользающих мгновений посмеет упустить свой единственный (всегда единственный!) шанс.
Миллион за город мертвого Льва
Сегодняшний Львов не стоит того, чтобы его завоевывать. Поезд из Киева прибывает сюда ранним утром. Ежась от холода, ты идешь мертвыми улицами, дома на которых пережили своих строителей и хозяев.
Почтовые ящики, замазанные несколькими слоями масляной краски, под которой еще читаются польские надписи. Кафе, где днем невозможно помыть руки, так как воду включают только утром и вечером. Проститутки страшного вида, к которым опасно не то что прикоснуться, но и приблизиться. И какой-нибудь проникнувшийся религиозным пылом субъект, застывший на четвереньках под сводами храма. Два или три ночных клуба на весь город. Вырванные с мясом медные ручки, о которых сами львовяне шутят, что они «не пережили бум кольорових металів середини 90-х». И, простите за подробность, куча экскрементов, оставленная в подъезде каким-нибудь местным бомжем. Все это Львов! Город сырости и тоски.
Старых львовян уничтожила мировая война. Сначала немцы выбили евреев. Потом явившаяся в 1944 году советская администрация изгнала поляков. Пустующие квартиры заселили пришельцы из деревень — те самые потомки носителей «культуры карпатских курганов», которые теперь составляют красу и гордость «украинского Пьемонта». Они могут сколько угодно проклинать Сталина. Но именно он подарил им этот город, в котором при Австрии их дедам улыбалась в лучшем случае судьба фельдфебелей и истопников. А такие, как Станислав Лем, уехали отсюда навсегда. В 1996 году, давая мне интервью в Кракове, старый фантаст признался, что никогда не возвращался после изгнания в город своего детства, где у его отца было два дома, — слишком уж тяжелы воспоминания.
«Инопланетяне» из сел, по-моему, так до конца и не освоились в подаренном городе. Разве что научились варить кое-какой кофе, который, тем не менее, значительно хуже итальянского. Когда меня спрашивают, что делать во Львове, я отвечаю на «львовской» мове: «Приїхати вранці, випити філіжанку кави, закусити канапкою, залізти на Високий Замок, а далі або вниз сторчма головою, або на потяг — і до Києва, до Києва, до Києва!»
Город Льва давно стал городом мертвого Льва. Львовяне сами хорошо это понимают. Они любят свой город. Но почему-то издалека. Самые предприимчивые из них теперь засоряют Киев, перенося сюда свою упадочническую энергетику и провинциальные привычки.
Впрочем, Львов всегда был таким. И при поляках. И при австрийцах. Слишком удушливо перемешались тут миазмы Востока и Запада, сплетясь в чудовищном узле противоречий. Слишком непосилен груз старых грехов. Слишком сильна власть призраков.
Именно тут казнили славного казака Ивана Подкову. Тут умер в доме сумасшедших Иван Франко. Тут процарапывал свои кладбищенские летописи бородатый тролль Грушевский.
Недаром символ города — речка Полтва, загнанная в канализацию. Так и течет она под львовской Оперой, подмывая фундаменты своей мертвой водой.
Малопригодное место для жизни! Даже в те времена, когда оно хранило в своих стенах неисчислимые сокровища, о которых остальная Украина могла только мечтать…
Средневековый Львов населяли четыре нации — поляки, православные украинцы, называвшиеся русинами, евреи и армяне. До конца XV века все эти этнические группы жили в относительном согласии. Но в следующем столетии, как пишет в изданной в 1844 году «Хронике города Львова» Денис Зубрицкий, «между ними уже начали появляться ненависть и гордыня».
Город принадлежал польскому королю. Поляки же были самой многочисленной и влиятельной частью его населения. Как католики они с презрением смотрели на представителей других исповеданий.
В 1518 году Львов потрясла жестокая расправа, имевшая в основе как раз такой межэтнический конфликт. Какой-то вдовец армянин Ивашко завел служанку Софью «латинского обряда», то есть польку. Как сказано в приговоре, он даже «оплодотворил ее». Это, пишет Зубрицкий, «дошло до ведома рады, которую возмутил не столько сам грех, сколько то, что он, будучи неверным (ибо такими считали армян и русинов), решился проявить свою страсть к христианке».
Суд, рассмотрев дело, признал его «не терпящим промедления святотатством» и приказал сжечь влюбленную парочку, что и было тут же воплощено в жизнь.
«Неверные» армяне не могли понять «справедливости» этого городского суда и подали апелляцию королю. Тот, осудив поведение львовской Фемиды, приказал выплатить компенсацию наследникам сожженного армянина и, кроме того, каждому члену его общины — «по двадцать грошей».
