Нина Рабкина - Отчизны внемлем призыванье...
И как же после строк, написанных рукою самого Апостола и близких к нему людей, обидно читать некролог о Матвее Ивановиче в «Русском архиве», которым вольно или невольно издатель искажал честное имя усопшего декабриста. «Когда по возвращении в Россию Матвей Иванович поселился в Твери, тогда местные либералы также титуловали его мучеником и выражали сочувствие, что 14-е декабря не имело успеха. Они очень удивились и даже разочаровались насчет его, когда Матвей Иванович сказал им, что они никогда не считали себя мучениками, а покорялись законам своей земли; что правительство обязано блюсти государство; что он всегда благодарил бога за неудачу 14-го декабря; что это было не Русское явление, что мы жестоко ошибались, что конституция вообще не составляла счастия народов, а для России в особенности не пригодна»[262]. Как удалось установить, автором некролога являлась Сазанович.
Вообще в создании версии о декабристе эта дама сыграла неприглядную роль. Неблаговидны были ее поступки и по отношению к соузникам Матвея Ивановича (она, например, рассорила последнего с декабристом П. Н. Свистуновым).
Сазанович унаследовала все недвижимое имущество бездетного старика и, в частности, его огромный личный архив, представлявший ценнейшее собрание документов деятелей 1825 года, и распродавала этот архив по частям, заботясь более всего о сумме вознаграждения.
Матвей Иванович дожил до 93-летнего возраста. Увы, над всеми живыми людьми властны законы времени. В последние годы у него ослабла память, он впал в детство. Именно тогда Муравьев пытался писать семейную хронику, где, вспоминая о себе ребенке, рассказывал: «Мальчик в то время был яростным роялистом. Когда отец играл Марсельезу за фортепьяно, мальчик плакал, топал ногами, убегал из комнаты»[263]. Разве лишь эти записки можно почесть свидетельством «поправения»? Но подобные основания выглядят по меньшей мере несерьезно.
Впрочем, был на закате жизни Муравьева-Апостола еще один прискорбный факт. Во время коронации в Москве Александра III царя приветствовало московское дворянство. Увидев на груди парализованного глубокого старика Георгиевский крест, император милостиво остановился и стал расспрашивать: кто он и за что получил Георгия? Александр приятно удивился, узнав, что перед ним герой 1812 года и крест получен за сражение при Кульме. Растроганный демагогическим вниманием, старец не выдержал, заплакал, упал на колени и поцеловал руку императора.
Родственники (прежде всего Софья Никитична Бибикова) были шокированы поступком Матвея Ивановича и не могли этого ему простить. Но опять же, увы, то, что писалось и делалось в 90 лет, на наш взгляд, не имеет никакого отношения к характеристике общественно-политических взглядов декабриста: как личность Матвей Иванович тогда уже не существовал…
Муравьев-Апостол прожил долгую мученическую и славную жизнь. И вспоминая важные вехи этой жизни, нельзя не упомянуть, что он знавал Пушкина, хорошо был знаком в 70-е годы со Львом Толстым, в 50–60-х годах в Твери встречался и беседовал с М. Е. Салтыковым-Щедриным, лично контактировал с Ф. М. Достоевским.
О посещении Толстым декабриста уже шла речь. Но вот еще весьма любопытная заметка.
В политическом памфлете «Стыдно» в 1895 году Толстой вспоминал о старом декабристе, что он считал, «как и его брат, и все лучшие люди его времени (выделено мною. — Н. Р.), телесное наказание постыдным остатком варварства, позорным не столько для наказываемых, сколько для наказывающих…»[264].
Не менее интересно узнать об отношениях Муравьева с Достоевским и к Достоевскому. Воспитанница Матвея Ивановича, уже упомянутая нами Сазанович, переписывалась с Анной Григорьевной Достоевской еще при жизни писателя и декабриста, поддерживала с ней знакомство и после смерти того и другого.
16 июня 1879 года Сазанович пишет Достоевской из Москвы от своего имени и от имени Муравьева: «Мы ждем с нетерпением продолжения „Карамазовых“ и „Дневника“. Последний особенно был бы полезен в данное время. Мы глубоко уважаем Федора Михайловича за его определенность и честность убеждений»[265].
Судя по содержанию письма, Достоевские хотели получить декабристские материалы, но Сазанович, жаждущая услужить Анне Григорьевне, с огорчением сообщает: «…Я еще могу много достать писем наших, но пока Матвей Иванович на них скуп»[266].
После смерти М. И. Муравьева-Апостола Сазанович засыпает Достоевскую письмами декабристов и просит их продать М. И. Семевскому. Она без конца повторяет при этом, что очень непрактична. В конце 1880-х годов переписка между женой Достоевского и Сазанович обрывается…
Сопоставляя опубликованное с неопубликованным, изучая рукописи декабриста, вникая в их смысл, мы еще раз приходим к выводу, что факты жизни Матвея Ивановича Муравьева-Апостола, одного из характерных деятелей первого этапа революционного движения, принадлежат политической истории России 50–60-х годов XIX века. Но не только ей. Они связаны и с историей русской культуры этих лет.
Литература 50–70-х годов в лице своих самых выдающихся представителей также имела прямое отношение к этому замечательному человеку: гражданину, патриоту, борцу.
Последний из декабристов
Вот люди — и каторга не сломила их!
(Из частного письма)Петр Николаевич Свистунов умер на заре пролетарского движения, в 1889 году. Был вьюжный февраль, мела поземка, с московского Девичьего поля на кладбище Алексеевского монастыря двигалась унылая процессия: дочь декабриста, его внук — гусарский офицер, несколько знакомых сопровождали тело…
За год до смерти Свистунов оставил в альбоме Михаила Ивановича Семевского лаконичный автограф: «П. Н. Свистунов — последний из декабристов».
Либерал Семевский счел трагически неудавшейся жизнь этого в молодости красавца кавалергарда, происходившего из петербургской аристократической семьи. В некрологе, посвященном Свистунову, он с искренней горечью замечал: «Воспитанник иезуитов, блестящий некогда представитель гвардии и высшего русского общества эпохи Александра I, человек богатый, с отличной предстоящей ему карьерой — Петр Николаевич Свистунов, увлеченный потоком идей своего времени, вошел в тайное общество и погиб в водовороте декабрьской смуты 1825 года»[267].
После этой, по мнению Семевского, общественной смерти Свистунов, однако, прожил еще 64 года.
Лев Николаевич Толстой, знавший лично старых декабристов, придерживался относительно их подвига, жизненных испытаний и смысла существования противоположного Семевскому взгляда. «Довелось мне, — писал он в 1901 году, — видеть возвращенных из Сибири декабристов и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богачеством. Декабристы, пожившие в каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было помянуть свою жизнь. Казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет и ясно стало, что счастье было не в Сибири и в Петербурге, а в духе людей, и что каторга, и ссылка, и неволя были счастье, а генеральство, и богатство, и свобода были великие бедствия»[268].
Итак, Толстой в судьбах декабристов увидел не факты, достойные глубокого сочувствия, а величие духа и прямо противопоставил их жизнь бедной, убогой, изуродованной духовной жизни процветавших и увешанных царскими орденами тайных советников и генералов.
Один из них — товарищ министра просвещения, некогда друг Пушкина, «декабрист без декабря», а к концу жизни воинствующий консерватор князь Петр Андреевич Вяземский, прочитав статьи Свистунова, в раздражении писал его издателю П. И. Бартеневу: «Они были политические Белинские… Все доныне известные в печати исповеди их не в силах переменить мое мнение»[269].
Эта гневная реплика была вызвана непосредственно прочтением свистуновской статьи, оценивающей движение декабристов в политической истории России и участников этого движения. Автор статьи о своем отношении к Тайному революционному обществу и его идеям без обиняков писал: «Лишь пламенная любовь к Отечеству и желание возвеличить его, доставив ему все блага свободы, могут объяснить готовность пожертвовать собою и своей будущностью»[270]. Это было в 1870 году.
В следующей статье, являвшейся отповедью Свистунова фальсификаторам декабристского движения, бывший каторжник выразился еще определеннее: «Для меня это святыня»[271].
