Нина Рабкина - Отчизны внемлем призыванье...
Мы убеждаемся, читая эти слова, в любовно-ревностном отношении Муравьева-Апостола к революционному прошлому декабристов, мы чувствуем в этих словах желание, чтобы вопреки официальным версиям истинная информация о прошлом дошла до потомства.
Но старик с чрезвычайной живостью и горячностью откликается и на события сегодняшнего дня.
«Всякий факт имеет свой смысл — во время досужих часов Вашего путешествия удалось ли Вам открыть смысл этих пожаров, от которых наша Россия бедствовала на таком огромном пространстве в прошлом лете? Стоило, кажется, приложить хотение и, разумеется, умение; вся наша родная неурядица так явно себя обнаруживает эти последние годы, начиная от несчастной войны до нынешних пожаров… от качки на одном месте прочность судна теряет»[230].
Этот отрывок приведен из письма от 22 октября 1859 года. От скептических настроений автор его уже переходит к подчеркиванию закономерностей внутренних потрясений.
Через несколько месяцев разочарование и сарказм сменяются гражданским гневом. 29 мая 1860 года Батенькову в Калугу отправлено новое письмо: «На чем остановился вопрос об освобождении крестьян, нет ничего положительного. Слухов много… Когда гласности боятся во всем и во всех, недоразумения неизбежны»[231].
А в следующем письме от 27 сентября 1860 года Муравьев уже воскликнет раздраженно: «Пусть народу будет предоставлено право самому хлопотать о своих делах… Великий Новгород, государь наш, доказал исторически, что нашему народу не чужда мысль о народоуправстве»[232].
Последнее письмо Муравьева, хранящееся в личном фонде Гавриила Степановича Батенькова, относится к 1862 году. Оно написано 20 ноября.
За три месяца до его написания арестовали Чернышевского; еще раньше, в апреле 1862 года, III отделение составило записку «О чрезвычайных мерах», где, пугая «брожением умов», высказывалось за конкретные, немедленные действия против подозреваемых интеллигентов; был проведен обыск у пятидесяти сомнительных лиц, в число коих попали почти все сотрудники «Современника»; началась «эпоха прокламаций» и студенческих революционных волнений. Последние совпали случайно с пожарами в столице. Были ли эти пожары провокацией охранителей или нет, но правительство и реакционная пресса использовали их как средство контрпропаганды: в поджогах обвиняли студентов, революционеров, играя на темных инстинктах полуграмотных обывателей.
Реакция наглела, либералы резко качнулись вправо, произошла перестановка сил. А старый декабрист писал уже Из Москвы своему ровеснику, единомышленнику и другу: «Грозные слухи ходили весной в Белокаменной о пожарах, которыми угрожали, о поджигателях, которым, признаться, не верю»[233]. Он толковал «о необходимости судоустройства и судопроизводства нашего»[234] и о постыдном взяточничестве и казнокрадстве, процветавших в государственных учреждениях.
Семь писем к Батенькову не исчерпывают доказательств в пользу политической оппозиционности Муравьева-Апостола. Дальнейшие разыскания привели нас в Центральный государственный архив Октябрьской революции и в Отдел письменных источников Государственного Исторического музея.
279-й фонд Якушкиных в ЦГАОР включает несколько десятков тысяч документов, обширнейшую переписку, оригинальные произведения, мемуары декабристов. Фонд содержит и письма Матвея Ивановича Муравьева-Апостола к Евгению Якушкину. Письмо от 10 мая 1861 года из Москвы в Ярославль весьма красноречиво.
«Что делается у Вас? Пред моим отъездом из Твери, третьего дня тамошним комитетом решено было послать два эскадрона драгун в имение, состоящее из 500 жителей мужеского пола, принадлежащее какому-то Мусину-Пушкину, чтобы заставить их исполнять барщину. Бедные эти люди приняли последние слова манифеста слишком буквально. Хороши люди, писавшие Манифест! Вот бы их следовало судить за беспорядки, которые ихняя необдуманность причиняет. Грустный способ, которым водворяется свобода крестьян…»[235] Далее в том же письме: «Слухи о новом гонении на университеты верно дошли до Вас — П. В. Анненков, только что приехавший вчера из Петербурга, сказывал, что Комитет для преобразования Университетов, по предложению Строганова, закрыт. Цензура глупа, как никогда»[236].
Интересно толкование сведений, сообщенных тому же Якушкину из Москвы 6 марта 1862 года. Вопрос касается ареста либеральных деятелей Тверского комитета во главе с Алексеем Унковским. «Слухи о тверском разгроме, наверное, дошли до Вас. Мне пишут, что, судя по получаемым письмам от новых гостей Петропавловской крепости, они не унывают. Впрочем, они и не имеют никакого повода унывать. Они действовали открыто и честно. Жаль одного, нанесен чувствительный удар мировым учреждениям…»[237]
В том же ЦГАОР, в 1153-м фонде Муравьевых находим письма М. И. Муравьева-Апостола на этот раз к племяннику М. И. Бибикову и его жене С. П. Бибиковой, дочери декабриста Никиты Муравьева. Их немало, они составляют множество листов. Для Бибиковых Матвей Иванович остался живым кумиром. Письма аккуратно подшиты Софьей Никитичной, все переплетены, заключены в черный коленкор. Тетрадь 1863 года включает 93 листа. По своим критическим настроениям, верности идеям декабризма, осуждению деспотии, неприятию крепостничества, они много резче прежних эпистол. Вчитываясь в них, поражаешься эрудиции Муравьева, остроте ума и остроте выражений. Строки из его писем звучат как афоризмы. И это тот, кого историк назвал «бледным холодным спутником»!
В поле зрения Муравьева-Апостола история, философия, юриспруденция, политика, литература и, конечно, прежде всего все тот же крестьянский вопрос. Начнем хотя бы с истории, с оценки исторических событий, исторических личностей, знаменательных вех в жизни страны. Письмо от 11 января 1863 года: «Ваше детство, ваша молодость, — обращается Матвей Иванович к Бибикову и его жене, — прошли в те тяжелые времена, когда молчание было предписано и как мера осторожности и потому также, что не дозволялось сметь свое суждение иметь. Одно досадно, что прихоть глупца может служить законом для тех, которые понимали, что он глуп. Впрочем, страх не рассуждает. Мы его оставили за собой, отправляясь на долгую разлуку… к чему сумбур деспотизма ведет, последняя война доказала»[238].
Из лаконичных строк возникает емкая, острая, точная характеристика николаевской эпохи, и не чувствуются ли в этой характеристике отзвуки герценовских взглядов, даже литературной манеры Герцена. В том же письме содержится философски-снисходительная сентенция относительно небезызвестного Муравьева-вешателя, в юности связанного с тайным революционным обществом: «…как ты нашел Михаила Николаевича, ты не пишешь. Впрочем, он теперь философствует, как водится. Бедные люди! Из чего они продают свою душу черту, не понимаю. Не хотелось бы верить, что продают из-за денег… Страшно подумать, до какой степени лета и обстоятельства жизни могут искажать человеческие чувства»[239].
А вот еще один экскурс в историю уже в письме от 15 декабря 1863 года из той же Твери. «Прочел записки Алексея Петровича (Ермолова. — Н. Р.). Неприятно мне было встретить много лести в них к сильным сего мира и отъявленную несправедливость к Михаилу Илларионовичу (Кутузову. — Н. Р.), которому мы должны быть благодарны за то, что он был Русский, за которого общее мнение резко высказывалось: Александр I ненавидел его, как все русское»[240]. Здесь проявляется патриотизм былого героя Отечественной войны, горячая пристрастность участника и очевидца событий. И это патриотизм антиправительственный, революционный.
Еще одну любопытную историческую подробность сообщает в письме племянникам Муравьев-Апостол, а именно о хлопотах Александра Ивановича Тургенева, родного брата декабриста, за Пушкина. Когда Пушкин написал оду «Вольность», его хотели сослать в Соловецкий монастырь. Тургенев хлопотал через М. А. Милорадовича — петербургского генерал-губернатора, Н. М. Карамзина — писателя и историка, через А. Ф. Орлова — будущего шефа жандармов, «который тогда считался всеми порядочным человеком и был на ты с Николаем Ивановичем Тургеневым. Я тогда был в Петербурге. Карамзин жил у тетушки Екатерины Федоровны (матери Никиты Михайловича Муравьева. — Н. Р.). Помню, как Александр Иванович Тургенев приезжал сообщать, как идет дело о смягчении приговора»[241].
Итак, факты прошлой общественной жизни, личности, характеры, события прошедшего оживают под пером Муравьева. Но не только они. В письмах к тем же Бибиковым Матвей Иванович пытается соотнести и связать прошлое с настоящим, выяснить значение того и другого, оценить общественное движение 1860-х годов. В письме от 13 февраля 1863 года читаем: «Старики хвалят прошедшее, чтобы себя выставить… Я не думал никогда, что мы были лучше. Во многих отношениях, как и следовало, нас предупредило молодое поколение. Научности теперь вообще больше»[242].
