Софья Хазанова - Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство
Генетисты, изучая феномен письма, приходят к признанию ведущей роли автора в произведении. Альмут Грезийон приводит три значения термина «письмо»: «Термин "письмо" имеет три основных значения, причем все три подразумевают деятельность. Первое значение – материал: письмо – это начертание, надпись, писание, и, следовательно, оно нуждается в материале, на котором пишут, в функции письма, и, главное, в пишущей руке; второе значение, которое не легко отделить от первого, – когнитивное: в процессе письма человек создает языковые формы, наделенные тем или иным смыслом; третье значение – художественное: в процессе писания из-под пера пишущего возникают языковые комплексы, опознаваемые в качестве литературных»[284]. Процесс письма всегда связан с сопротивлением материала, с борьбой литературного «я» с самим собой. Даже в рукописях, где следы пережитого не так заметны, пишущий укореняется в написанном после множества колебаний. Рукопись является не только местом рождения произведения, но и местом рождения автора: «Таким образом, рукописи – не только место, где рождается произведение, но и пространство, позволяющее исследовать под новым углом зрения проблему автора, – средоточие повествовательных конфликтов, место, где рождается писатель»[285].
Генетическая критика, исследуя процессы письма, делает изгнанного структуралистами и постструктуралистами автора центральной фигурой в процессе произведения. Э. Луи пишет: «Обращаясь к проблемам письма, исследователь неизбежно встречается с "пишущей инстанцией", – тем, что находится между жизненным опытом и белым листом бумаги, совершающим на этом "поле напряжения" свой особый путь, зафиксированный движением пера. Каждый пишущий отличается своей индивидуальностью, и эти индивидуальные черты вторгаются в упорядоченную систему исследователя, разрушая ее изнутри. Следовательно, надо учиться выравнивать исследовательские методы, чтобы правильно описывать наш объект. Это поможет не только по-новому говорить об авторе, но и высказать нечто новое о произведении»[286]. В такой трактовке автор помогает открыть новый смысл произведения, который был бы без него неизвестен. Жан-Луи Лебрав обращает внимание на то, что письмо способно порождать такие феномены, как отделившиеся от своего автора, независимо от него существующие произведения: «Делая сообщения независимо от hic et nunc ситуации конкретного высказывания, развитие письма породило автономные объекты, сохраняющиеся в памяти и способные войти в круг множественных взаимоотношений, такие феномены предстают перед своим читателем как отделившиеся от создавшего их автора, гомогенные, целостные и завершенные единства, лишенные прямых связей с ментальным процессом, который их породил»[287]. Структуралисты и постструктуралисты, исследуя этот феномен, пришли к отрицанию автора, но генетическая критика, обращаясь к истокам произведения, всегда видит след, который связывает пишущего и написанный им текст. Жан-Луи Лебрав характеризует письмо как текстовой след, привязанный к носителю, и сам процесс, производящий этот след[288]. Таким образом, генетическая критика тесно связывает произведение и автора. Любой текст, даже безымянный, всегда создается человеком, и в этом смысле он может рассматриваться как авторский текст.
У генетистов письмо немыслимо без автора, но у Деррида письмо подразумевает также адресата, без которого существование письма тоже невозможно. Все тексты создаются не только кем-то, но и для кого-то. Изначальная направленность письма к другому является самим условием его существования, по мысли Деррида: «Если оно не есть разрыв самого себя по направлению к другому в признании бесконечной разлуки, если оно одно лишь смакование, наслаждение письма ради письма, удовольствие художника, то оно разрушает самое себя»[289]. Слово в трактовке Деррида всегда вторично по отношению к чтению, оно заимствовано у него: «В том скрываемом факте, что слово и письмо всегда заимствуются у чтения, заключается изначальная кража, древнейшее скрадывание, которое одновременно скрывает от меня и стягивает мою исходную силу. Причем скрывает и стягивает именно дух. Высказанное или записанное слово, буква, всегда украдено. Всегда украдено, потому что всегда открыто»[290]. Слово, записанное произведение принадлежат тому же историческому, культурному полю, что и чтение, чтобы существовать, оно должно быть прочитано. Представители генетической критики и Деррида показали, что не существует чистого процесса письма, имеющего цель только в себе самом и возникающем без авторской воли. Поэтому у любого произведения есть автор, вопрос заключается только в том, что понимать под этим.
Надо заметить, что в отличие от западного литературоведения, отечественная источниковедческая традиция никогда не ставила под сомнение наличие у произведения автора, т.е. принадлежность сочинения определенному лицу, коллективу. А. С. Лаппо-Данилевский, исходя из своей трактовки исторического источника как реализованного продукта человеческой психики, понимал под этим человеческое творчество в самом широком смысле слова: «Последнее (произведение. – С. Х.) в сущности оказывается индивидуализирующим актом; но автор его часто остается безымянным; если продукт такого лица воспроизводится целою группой, творчество получает название массового»[291]. Для А. С. Лаппо-Данилевского авторство является одной из существенных характеристик источника, без которой последний не может быть полностью истолкован. Отечественное источниковедение и литературоведение, в отличие от западного, не создало теорий отрицания авторства. Влияние западных идей проявилось отчасти в период с конца 1960-х до середины 1980-х гг., когда резко уменьшился интерес к вопросу о связи между текстом и его реальным создателем[292]. Но уже в 90-х гг. прошлого века источниковедение и литературоведение вновь обратили внимание на проблему авторства, исследование авторского текста. В это время выходят работы Л. В. Столяровой[293], коллективная монография «От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства»[294], сборник «Автор и текст»[295].
Все написанное выше нужно для того, чтобы представить, насколько сложным при ближайшем рассмотрении является понятие «авторство» даже применительно к современным произведениям, где представления об авторстве совпадают с нашими. Тем более сложной является функция «автор» в такой культуре, как средневековая. В Средневековье совсем по-другому понимали авторство, иначе смотрели на цели произведения.
1) Понимание авторства средневековой литературы
Представление об авторстве, ставшее привычным для нас, сложилось сравнительно недавно. «Фигура автора принадлежит Новому времени, по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, „человеческой личности“», – писал Р. Барт[296]. У Р. Барта индивид и личность являются синонимами. Там, где автор не стремится передать свою индивидуальность, остается чисто символическая деятельность письма, для автора наступает смерть, остается рассказ ради самого рассказа, а не ради воздействия на действительность. Здесь действует не автор, а сам язык[297].
Как видно, для литературы Нового времени очень важно передать читателю субъективный, личностный взгляд автора. Совсем иначе обстояло дело в средневековой литературе. Д. С. Лихачев писал об авторстве древнерусских произведений: «Произведение Нового времени отражает собой личность автора в создаваемом им образе автора. Иное в искусстве средневековья. Оно стремится выразить коллективные чувства, коллективное отношение к изображаемому. Отсюда многое в нем зависит не от творца произведения, а от жанра, к которому это произведение принадлежит. Автор в гораздо меньшей степени, чем в Новое время, озабочен внесением своей индивидуальности в произведение»[298]. Древнерусская литература представляла собой продукт коллективного творчества составителей, редакторов, переписчиков. Особенно ярко коллективное начало выражено в летописях – одном из жанров средневековой литературы. Д. С. Лихачев писал, что «каждый летописец пользовался трудами своих предшественников, очень мало иногда изменяя их текст, но совершенно меняя композицию и идею произведения путем комбинирования предшествующих летописных произведений»[299].
Слабость личностного начала в древнерусской литературе приводит к тому, что к ней неприменимо понятие индивидуального авторского стиля. В. В. Виноградов связывает проблему поиска авторского стиля с анализом и структурным воссозданием творческой личности автора. Но для средневековой литературы это сделать сложно, так как в ней «категория индивидуального стиля не выступает как фактор литературной дифференциации и оценки произведений словесного творчества почти до самого конца XVII в.»[300].
