Константин Писаренко - Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона
Итак, Москва упорно не хотела воевать с Польшей. Зато гостеприимно приглашала к себе в подданство украинцев-эмигрантов в любом количестве. Хотя, по-существу, «нота» Ванифатьева означала одно — граница Османской империи скоро приблизится вплотную к Путивлю, Белгороду и Воронежу. Иван Искра вернулся в Чигирин в середине апреля{40}. Если бы он под каким-нибудь предлогом прожил в русской столице еще месяц- другой, то привез бы гетману вести совсем иные, по-настоящему радостные. Ведь победа Ванифатьева оказалась пирровой. Дни его управления Россией истекали. А имя преемника все чаще и чаще произносилось и в царском дворце, и в боярских теремах, и на торговых площадях. Народ видел в нем спасителя. Вот только от чего?..
* * *К сожалению, отъезд митрополита Никона из Москвы в Новгород Великий в марте 1649 г. не позволил ему понаблюдать за страшным скандалом, разразившимся в Москве на пятом месяце «великой реформы». Процесс насаждения в провинции норм благочестия едва начался. Пока царские грамоты от 5 (15) декабря об искоренении пьянства, непотребного поведения, суеверий, языческих и азартных игр оформлялись в Разрядном приказе, развозились по городам, зачитывались воеводами на собраниях игуменов, черных попов и «мирских всяких чинов людей», время проходило немало. Так «государев указ» для Дмитрова датирован 20 (30) декабря 1648 г. Отчет дмитровского воеводы об обнародовании царской воли и обещании прихожан соблюдать перечисленные запреты получили в Москве 20 февраля (2 марта) 1649 г. Аналогичный рапорт из Костромы столичные чиновники зарегистрировали 20 (30) апреля 1649 г. А из сибирской глубинки «отписки» добирались года полтора-два: Тобольск о новых московских веяниях уведомился 11 (21) июля, Верхотурье — 20 (30) ноября 1649 г., Ирбит — 3 (13) января 1650 г.
И вдруг в момент неспешного распространения нероновских идей по всему государству «колыбель» благочестивости — Нижний Новгород — взбунтовалась против этих самых идей. 6(16) апреля 1649 г. группа нижегородцев из дворян и посадских — «Васко Пушнин с товарыщи» — били в Разрядном приказе челом на протопопа Спассо-Преображенской церкви Нижнего Новгорода Конона Петрова, требуя «в протопопех быть не велеть» сему крайне агрессивному человеку. Кто такой Конон Петров? Друг и соратник Ивана Неронова, после переезда лидера в Москву координировал деятельность нижегородской ячейки «боголюбцев». Полгода «координирования» по принципу «кто не с нами, тот против нас» разозлили добрую половину горожан. Им надоело каждый день сносить брань и оскорбления священника, навязывавшего всем свой идеал жизни, сколотившего из приверженцев сеть шпиков («советников»), выявлявших «мимо поповских старост» нарушителей благочиния, обзывавшего несогласных с ним «кумиропоклонниками», «раскольниками християнской веры», «не християнами». В результате целая делегация с жалобой отправилась в Москву.
Для Ванифатьева и Неронова то было пренеприятнейшим известием. Причем оба с опозданием и, похоже, не от И.А. Гавренева узнали о ЧП. Думный дьяк явно хотел использовать скандал для дискредитации «ревнителей» в глазах царя. Ведь ропот Нижнего Новгорода означал, что насильственная «благочестивизация» обречена. Ее с тем же негодованием отвергнут везде. Гавренев не успел бросить тень на авторитет «ревнителей». Они, прослышав об угрозе, организовали челобитную в защиту Конона Петрова. Правда, очень торопились. Оттого прошение вышло анонимным: за протопопа заступался не кто-то конкретно «со товарыщи», а некие «приходцких и уездных церквей попы и дьяконы, всяких чинов люди», сочинившие бумагу якобы еще в 156 году [до 1 (11) сентября 1648 г.]. Разрядный приказ подготовил свой доклад 10 (20) апреля, проча в судьи Ф.В. Бутурлина и СВ. Чаплина, адвокаты священника — 11 (21) апреля. Наличие контробращения помогло Ванифатьеву замять скандал. 14 (24) апреля 1649 г. Алексей Михайлович перепоручил рассмотрение конфликта Новгородской четверти, то есть М.Д. Волошенинову. Михаил Дмитриевич, естественно, прикрыл приятеля Неронова.
Где бы митрополит Новгородский ни ознакомился с этой историей, финал кононовского усердия подкреплял правоту Паисия: церковная реформа — тупик; преобразит Россию только война за Смоленск. По дороге в Новгород весной 1649 г. Никон мог отметить первые плоды антипитейной, антиразгульной и антиязыческой кампании в деревнях и городах Подмосковья и Тверского края. Отсутствие в той или иной местности убежденного «ревнителя» превращало борьбу в профанацию. В лучшем случае воевода или староста публично сжигал изъятые в авральном порядке «домбры и гудки, и волынки, и сурмы, и всякие гудебные сосуды», да изгонял вон на неделю-другую компанию скоморохов с медведями и собаками. После отчета об исполнении высочайшего повеления привычное житье-бытье восстанавливалось: ремесленники изготовляли новые струнные и духовые инструменты, изгнанники, как и прежде, в праздничные дни веселили незатейливыми номерами крестьянский и мещанский люд. О победе над пьянством, знахарством, колядством и тому подобным никто и не помышлял.
В тех редких русских селениях, где все-таки обнаруживались идейные сторонники благочестия, обстановка быстро накалялась, после чего борец с пережитками прошлого либо умерял свой пыл, либо избитый и униженный подавался в бега. Последнее для весны 1649 г. еще не характерно потому, что Ванифатьев не сумел восторжествовать в главном вопросе — о единогласии. Почему упразднение единогласия — стержень реформы? По двум причинам. Во-первых, церковная служба — мера воспитательная, и важно, чтобы прихожанин улавливал любое слово, произнесенное священником. Во-вторых, длительность службы — мера страдательная — приучала обывателя к терпению и выдержке, качествам крайне необходимым каждому благочестивому человеку. И если табу на чародеев, плясунов, шахматы или карты не являлось болезненным для основной массы русского народа и к тому же легко преодолевалось, то ежедневное стояние в храме ради траты изо дня в день драгоценного времени на выслушивание одного и того же порождало трудный выбор. Что предпочесть — молитву в ущерб мирским делам или дела в ущерб общению с Богом?
Предки данную проблему решили просто: в будни дело — на первом месте; о душе и Боге думать нужно не мимоходом и на виду у всех, а сутками и в уединении, чему больше соответствовала монастырская келья. В итоге возникла традиция: приходская церковь кратко напутствовала мирянина на соблюдение заповедей в день грядущий; монастырь исправлял заблудшие и грешные души, ободрял отчаявшиеся. В обитель мирянин ездил специально для душевного очищения. Вот потому приходской церкви не возбранялось читать и петь тексты сразу двумя, тремя… пятью голосами, а в монастырской служба велась кем-то одним. Компромиссный вариант вполне всех устраивал, пока не забил в колокол Неронов, а разбуженый им Ванифатьсв не попытался раздвинуть для новой теории рамки практического применения. Как на единогласие отреагировала Москва, Никон видел. Но Москва — город уникальный, столичный, слишком суетливый. Мнение провинции могло и не совпасть с мнением центра. А между тем именно от провинции зависела судьба затеянных перемен.
Хотя духовенство на соборе 11 (21) февраля 1649 г. отклонило узаконение единогласия, отец Стефан не смирился с волей большинства и поспешил оспорить ее, апеллировав к авторитету Константинопольского патриарха Парфения II. Тем более что и его оппоненты считали вердикт цареградского владыки приоритетным. Однако на пересылку корреспонденции в Стамбул и обратно понадобились бы месяцы, год, а то и полтора. Никон столько ждать не собирался. Не оттого ли и попросил Паисия с Морозовым повременить с активным сопротивлением политике Ванифатьева? После чего добился от царя для Новгородской епархии привилегии на эксперимент, и 5 (15) мая 1649 г., будучи в Новгороде, осуществил давнюю мечту Неронова: выпустил в свет полноценный реформаторский манифест. В нем положения об изживании пьянства, «бесовских игрищ», сквернословия дополнял ключевой пункт: «Чтоб в церквах божиих вечерни и заутрени, и обедни пели и псалмы и каноны говорили единогласно со всяким духовным прилежанием, и к обедни благовестили во 2-м часу дни».
Что ж, провинция действительно отличалась от Москвы. В Москве единогласие вызвало бойкот храмов. На просторах от Волхова до Белого моря посещаемость в церквях и соборах, если и снизилась, то не так заметно, как в столице, ибо мало кто из священников подчинился грозному требованию. Литургию, как при отцах и дедах, продолжали служить в несколько голосов. Разве что в Новгороде единогласием не пренебрегали, и то благодаря присутствию в городе митрополита. Впрочем, восьми месяцев Никону хватило, чтобы понять, насколько иллюзорны расчеты Ванифатьева и Неронова на торжество благочестия в масштабах Святой Руси. Это видно из грамоты холмогорскому поповскому старосте Трофиму Рогуеву от 17 (27) января 1650 г., продиктованной в Москве. Грамота посвящена избранию преемников на поповские и дьяконские вакансии. А венчает ее вот такой пассаж: «Да ты ж бы… попом и дьяконом, и причетником церковным по прежнему нашему указу заказал накрепко и смирял, чтоб они по кабакам не ходили и не пили, и не бражничали, и в домех питья не держали, а в церквах божиих пели и говорили единогласно по прежнему нашему указу, и никакова б безчинства у них не было»{41}.
