Гаскойн Бэмбер - Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана
Склонность Акбара к религиозным размышлениям подогревалась не только семьей шейха Мубарака, но и широким потоком суждений в Индии того времени. В рамках ислама давно уже существовала традиция вольнодумного мистицизма, именуемого суфизмом и выступающего против жестких ограничений ортодоксии; в прошедшем столетии оно соприкасалось в Индии со сходными течениями в индуизме, в особенности с движением бхакти и зачинающейся религией сикхов; оба эти течения отрицали кастовую систему и веру в личного Бога{33}. К 1575 году интерес Акбара к сравнительной теологии стал настолько сильным, что он велел построить особую ибадат-хану, то есть «дом поклонения», в котором и велись религиозные дискуссии. Здание до наших дней не сохранилось; по описаниям оно представляло собой увеличенную в размерах келью отшельника. Расположено оно было позади мечети в Фатехпур Сикри, и Акбар посещал его после четверговой молитвы в мечети — мусульманские сутки начинаются в сумерки, а не в полночь, так что вечер четверга для Акбара и его мулл был началом пятницы, священного дня мусульман.
Акбар намеревался, как и в дивани хас, восседать посередине, обдумывая и систематизируя различные мнения. Он испытал настоящее потрясение, будучи недостаточно опытным в чисто академических материях, когда приглашенные им для участия в спорах ученые богословы немедленно вступили в пререкания по поводу того, кто где должен сидеть. В конечном счете вопрос был решен: противоборствующие группировки уселись каждая у одной из четырех стен. Дискуссия зашла далеко за ночь; воздух был насыщен множеством благовоний; перед Акбаром лежала горка монет, которыми он, как обычно в подобных случаях, предполагал награждать участников спора за наиболее проницательные и красиво высказанные суждения. Но и здесь его ждало разочарование. Бадавни сообщает, что очень скоро ученые мужи принялись именовать друг друга «глупцами и еретиками», а доводы вышли далеко за пределы обсуждения тонких различий между сектами и угрожали подорвать самые основы веры, поскольку участники спора «в ненависти друг к другу превзошли евреев и египтян». Основы веры Акбара, возможно и без того уже шаткие, были, разумеется, еще более поколеблены подобными поступками; яростное различие во мнениях в пределах мусульманской общности, членами которой в этом случае ограничивалось число участников, кажется, внушили императору сомнения в самом исламе, и в следующий раз он велел пригласить для участия в дебатах ученых богословов разных вероисповеданий. В итоге присутствовали индуисты, джайнисты, зороастрийцы, иудаисты и маленькая группка, которая сыграла выдающуюся и весьма интересную роль при дворе в Фатехпур Сикри, — три отца-иезуита из португальской колонии Гоа.
Португальцы обосновались на западном берегу Индии еще до появления в 1526 году Бабура, но их отношения с индийскими властителями ограничивались главным образом их соседями в Гуджарате. В 1579 году Акбар направил к португальским властям в Гоа послов, сообщив через них о своем интересе к христианской религии и обратившись с просьбой прислать к его двору нескольких ученых отцов, а также «главные книги: Библию и Евангелие». Иезуитам это показалось благоприятным случаем для еще одной победы христианства, посланной самим Небом возможностью обратить в эту веру целую империю язычников, сверху донизу. Акбар же, помимо искреннего интереса к сравнению разных религий, питал надежду, что дипломатический контакт с португальцами поможет «цивилизовать эту дикую расу». Все, казалось, вело к установлению дружеских отношений, и так оно и вышло.
Миссия в составе трех отцов-иезуитов прибыла в Фатехпур Сикри в феврале 1580 года. То были Рудольф Аквавива, итальянский аристократ, чей дядя стал генералом Общества Иисуса{34}, Антонио Монтесеррат, испанец, который впоследствии написал полный отчет о своем пребывании в стране Моголов, и Франсиско Энрикес, новообращенный христианин из Персии, бывший мусульманин, который должен был выступать в роли переводчика. Все трое немедленно включились в религиозные дебаты и с храбростью людей, чьи помыслы официально должны быть устремлены к принятию мученической смерти — Аквавива позже достиг этого статуса, хоть и не от рук моголов, и в 1893 году причислен к лику святых, — обрушились на ислам с такой страстностью, что Акбар вынужден был отвести их в сторону и попросить об осторожности. Однако они были гораздо менее заинтересованы в убеждении фанатичных мулл Акбара, нежели в завоевании для своего Бога самого императора, в чем, как им представлялось, они достигли вполне удовлетворительного прогресса.
Акбар относился к «назарейским мудрецам», как их именовал Абу-ль-Фазл, с величайшей любезностью; ему нравилось, когда они сидели рядом с ним, нередко он уединялся с ними для приватных бесед; он посылал им блюда со своего стола; когда Монтесеррат заболел, Акбар навестил его и для этого случая даже научился португальскому приветствию; порой император появлялся в общественных местах вместе с отцом Аквавивой, обнимая того за плечи. Он был склонен к сотрудничеству и в области религиозных материй и готов целовать священные книги и иконы; он пришел посмотреть на ясли, которые иезуиты соорудили к первому Рождеству, проведенному в Фатехпур Сикри; входя в их маленькую часовню, Акбар снял свой тюрбан; он поручил Абу-ль-Фазлу учить иезуитов персидскому языку и позволил, чтобы Монтесеррат стал учителем сына императора Мурада, в то время одиннадцатилетнего мальчика, терпимо относясь даже к тому, что перед каждым письменным упражнением ученик должен был ставить слова «во имя Господа и Иисуса Христа, истинного пророка и Сына Божьего»; он позволял иезуитам проповедовать и обращать людей в христианство, он разрешил устроить пышные похороны португальцу, умершему во время пребывания при дворе, — похоронная процессия двигалась по улицам с распятием и свечами; он даже вполне благодушно слушал, как миссионеры распекают его за чудовищное изобилие жен.
Неудивительно, что миссионеры возликовали, однако вскоре им предстояло перенести глубокое разочарование. Они ошибались, принимая увлечение Акбара всеми религиями за его намерение присоединиться к их собственной. Кажется, христианство привлекало его в той же мере, как и любая другая религия, хоть император и был потрясен тем, что Христос позволил унизить себя такой позорной казнью, как распятие, а не воспользовался своей божественной силой и не сошел с креста. Бывало, что высказывались предположения, будто Акбар сознательно надеялся найти в христианстве религию, которая могла бы разрешить расовые и религиозные противоречия в его империи, если обратить в эту религию как мусульман, так и индуистов, что и намеревались сделать иезуиты. Но Акбар был слишком проницательным политиком, чтобы вообразить, что он может ввести в Индии новую религию собственным официальным указом. Похоже, что его интерес к христианству почти полностью происходил из личного пристрастия императора к философствованию. Типично, что, когда он наконец выбрал религию собственно для себя, она получила широкое распространение и создала некий неясный нимб святости вокруг его личности, но сам Акбар не предпринимал усилий проповедовать ее где-либо, за исключением круга своих друзей. Сообщение в 1582 году об этой новой религии, именуемой дини Ллахи, то есть «вера в Бога», наконец-то показало отцам-иезуитам, что они потерпели неудачу. Миссионеры вернулись в Гоа, но по просьбе Акбара оттуда приезжали другие миссии, и в некоторых случаях христианские надежды возрастали, но только для того, чтобы вновь угаснуть. Во время следующего правления, в 1610 году, три внука Акбара были окрещены публично и торжественно, а затем отправлены к иезуитам для получения образования, но радость отцов-иезуитов по этому поводу сильно потускнела, когда до них дошли слухи, что те присоединились к пастве лишь для того, чтобы заполучить нескольких христианок для различных королевских гаремов, и три или четыре года спустя, как отмечает один из писателей-иезуитов, царевичи «отвергли свет и вернулись на свою блевотину»{35}. До самого конца жизни Акбара, поскольку приверженность его к дини Ллахи проявлялась не слишком убедительно, каждая религиозная группировка все еще питала надежды залучить к себе императора, и в 1605 году вокруг его смертного одра шли жаркие споры по поводу того, имя чьего Бога прозвучит последним на его устах. Даже это осталось нераскрытой тайной, и большинство христиан считали, что он умер мусульманином, а большинство мусульман — что индуистом.
Если иезуиты ошибались, полагая, будто Акбар склоняется к христианству, то мусульмане были безусловно правы, утверждая, что император отошел от ортодоксального ислама. Он и в этом отношении поступал как политик. Самый принцип средневекового мусульманского государства предоставлял большую власть муллам, поскольку существовало твердое убеждение, что верное решение любого вопроса должно опираться на Коран или на один или два давно устоявшихся комментария к нему. Правитель, таким образом, должен был руководствоваться книгой, а книга могла быть правильно истолкована теми, кто посвятил свою жизнь вере. Степень малой эрудиции ортодоксальных мулл, призванных давать Акбару советы по поводу управления смешанными общинами в Индии, можно уяснить на основании суждений высокообразованного и талантливого Бадавни. Человеком наиболее чтимым был для него Хусаин-хан, на службе у которого Бадавни провел молодые годы, и поступок Хусаин-хана, более всего поразивший его, весьма многозначителен. Будучи по назначению Акбара правителем Лахора, Хусаин однажды сидел и занимался делами, как вдруг к нему вошел незнакомец. Приняв этого человека за мусульманина, правитель «с обычной для него приветливой простотой» встал, чтобы поздороваться с пришельцем. Но, как выяснилось, тот был индуистом. Хусаин был настолько пристыжен своим незначительным ошибочным поступком, что приказал на будущее всем индуистам нашивать на рукав особый лоскут, дабы подобная ошибка никогда более не повторилась. И с точки зрения строгих предписаний ислама Хусаин и Бадавни были правы. Существовала давняя традиция, предписывающая дхимми, или «неверным», носить на одежде отличительные знаки.
