Сборник статей - Отечественная война 1812 года. Неизвестные и малоизвестные факты
В начале 1813 года, сообщает Попов, поручая вниманию графа Ф. В. Ростопчина одного английского капитана, отправлявшегося в Россию, граф М.С. Воронцов писал: «Он едет, чтобы вблизи посмотреть на народ, который превзошел все современные и прежние народы своим великодушием, доблестью, постоянством и любовью к Отечеству. К кому лучше могу направить его, как не к тому, кто был главною причиною, вызвавшею эти доблести… Я ни с кем не могу вас сравнить, кроме князя Пожарского, но ваш подвиг еще труднее».
Примечателен ответ, в котором Ростопчин отклоняет от себя эти похвалы: «Вы хвалите мою любовь к Отечеству; но сколько же лиц, которые превзошли меня! Крестьяне, которые сами жгли свои избы; отец, приведший ко мне двух сыновей и отдавший их на защиту Отечества; старуха, приведшая ко мне двух сыновей и внука и говорившая им: «Да будете вы прокляты, если не истребите злодеев»; один слуга, выстреливший в Мюрата на Арбате, полагая, что это Бонапарт и убивший какого-то полковника; крестьянка, которая зажгла дом в той мысли, что там ночует это чудовище. Двое последних поплатились жизнью за свою преданность. Вот герои! Позавидуем им, и будем считать себя счастливыми, что принадлежим к их соотечественникам».
Переехавший жить в Париж в 1816 году (до 1823 года) граф Ф. В. Ростопчин (1763–1826) всегда молчал, когда речь заходила о пожаре Москвы, поддерживая уже сложившееся мнение о своей роли в ней.
Но когда в английских журналах в 1822 году появилось сообщение, что сэр Роберт Вильсон «помогал графу Ростопчину привести в исполнение задуманное им намерение сжечь столицу», Ростопчин тотчас поместил опровержение. Известно также, что на лечении в Бадене в 1817 году «однажды вечером у Тетенборна он начал насмехаться над теми, которые воображают, что возможно сжечь огромный город, как на театральной сцене сгорает Персеполис от руки Тайсы.
«Я поджег дух народа, – говорил он, – и этим страшным огнем легко зажечь множество факелов». Затем он объяснил, какие принимал меры, как генерал-губернатор: велел вывезти пожарные трубы, открыл тюрьмы и вообще распоряжался с тою целью, чтобы французам оставить не город, наполненный всеми средствами для существования, а место запустения, и, наконец, решительный пример, который он дал сам, когда сжег свой дом в подмосковной деревне».
«Но всего смешнее, – говорит он в письме 1816 года своей дочери, – что моя так называемая знаменитость основана на Московском пожаре, событии, которое я… вовсе не приводил в исполнение, и никто не говорит ни слова… о героизме народа».
Но за три года до своей смерти, в 1823 году, в Париже, Ростопчин все же решил сказать «Правду о Московском пожаре», издав это свое сочинение, вызвавшее всеобщее удивление не только русских, но и иностранцев, поскольку в нем он впервые публично отказывался от чести сожжения Москвы. «Общее мнение не только во Франции, но и повсюду, – говорилось в парижской прессе, – приписывало сожжение Москвы графу Ростопчину по приказанию правительства… Но вот наконец появилась Правда о Московском пожаре… Граф Ростопчин уверяет, что пожар Москвы не был его делом, что он не задумал его и не приготовил… Всем известно, какие были последствия этого достопамятного происшествия и какое оно имело влияние на судьбы Европы. Самые просвещенные умы считали его не только главнейшею причиною спасения России, но и падения Наполеона. В зареве Московского пожара уже виднелась Св. Елена…
Действительно, графу Ростопчину, и нельзя было бы удивляться, что его имя в общем мнении Европы связалось неразрывно с пожаром Москвы на основании ложного предположения, будто Москва была сожжена по распоряжению правительства». Но такого распоряжения в действительности не было, и «граф Ростопчин действовал в этом случае лично, а не как представитель правительства. Но граф Ростопчин в своей Правде отказывается и от этого…»
Но если не он, то кто же тогда сжег Москву?
«Первые пожары произведены были, – говорит Попов, – полицейским чиновником Вороненкою, исполнявшим приказания графа Ростопчина, который, вероятно, для облегчения совершить опасное (почти в виду неприятеля) предприятие, указал ему на разрывные снаряды, приготовленные Леппихом для воздушного шара».
Однако еще до вступления в Москву неприятеля, по словам Ростопчина, в разговорах с купцами, мастеровыми и людьми из простого народа ему «приходилось слышать следующее выражение, когда они с грустью заявляли опасение, что Москва может достаться в руки неприятеля: лучше ее сжечь! Во время моего пребывания в Главной квартире князя Кутузова я видел многих москвичей, спасшихся из столицы после пожара, которые хвалились тем, что сами сожгли свои дома». Это последнее показание подтверждают и другие свидетели-очевидцы. «Бывшие в Тарутинском лагере, конечно, помнят точно так же, как и я помню, – говорит И. П. Липранди, – что московские выходцы рассказывали, как они сами и другие москвичи поджигали свои дома и лавки перед тем, чтобы уйти из ней».
«После изложенных свидетельств возможен ли вопрос о том, кто сжег Москву? – вопрошает Попов. – Тот, кто имел на это право, тот, кто жег, начиная от Смоленска, все свои города, села и деревни и даже поспевавший в поле хлеб, лишь только проходили русские войска и приближался неприятель, – Русский народ в лице всех сословий и состояний, не исключая и лиц, облеченных правительственною властью (выделено мной. – М. Ф.), в числе которых был и граф Ростопчин». «Москва, из своего пепла восставшая, – говорит один из боевых деятелей 1812 года, – прекрасная, богатая, новою вечною славою великой жертвы озаренная, конечно, всегда будет помнить вместе с целой Россией свои дни скорби и запустения, но помнить с тем, чтобы гордиться ими: ибо пожар ее, над головой вторгнувшегося в нее врага зажженный, если был делом немногих, то был мыслью всех. И с нею вместе обращались в прах и все надежды завоевателя на мир и на победу».
«Разжалованная императором Петром из царских столиц Москва, – отмечал А. И. Герцен, – была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую он почувствовал при вести о ее занятии, о кровной связи с Москвой».
«Только бы честь была спасена»Наступает сентябрь, но Александр I так и не удостаивает Наполеона ответом. Наполеон предлагает посланнику в Санкт-Петербурге Коленкуру начать переговоры так, чтобы русские потребовали у него мира. Но тот отказывается, и Наполеон посылает маршала Лористона. Последние слова его своему послу: «Я хочу мира… мне нужен мир; я непременно хочу его заключить, только бы честь была спасена».
Москва, которую Наполеон обещал обесчестить, сама лишила его чести! Он, взявший четырнадцать европейских столиц, был унижен беспримерно: упадком духа войска после самой страшной в его жизни Московской битвы, и, главное, взятием пустой столицы, сожженной самими русскими почти дотла. Ожидавший от русских только страха и поклонения, он сам был унижен не только в глазах своих генералов, но и собственных: ведь если нет побежденных, то какой же он победитель?
А в это время казаки уверяют Мюрата, что не собираются против него сражаться, поскольку признают императором только того, кто царствует в Москве. Кутузов удивлялся потом сравнительной «легкости, с которой удались все хитрости, употребленные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве и утвердить его в смешной претензии заключить в ней почетный мир, когда у него не было больше силы воевать… Наполеон потерял рассудок, – говорил он, – вся кампания доказывает это – жаль, что он не вздумал идти еще за Москву – мы предоставили бы ему для покорения еще 5000 верст».
С каждым днем обстоятельства становились для французов все более угрожающими. Пошел первый снег, но гордость Наполеона не могла допустить, чтобы он ушел из Москвы сам, добровольно. Поэтому он проявляет несвойственную ему нерешительность. Но когда ему докладывают о Тарутинском сражении, где русские уничтожили 4000 солдат его авангарда, он понимает, что из Москвы надо немедленно бежать, потому что Кутузов «не только окружил своего неприятеля народным восстанием и партизанскими отрядами», но и подготовил свои отдохнувшие войска к наступательным действиям, которые сами французы уже вести не в состоянии.
Москва сделала свое дело. По словам Сегюра, из нее вышла уже не армия, а «какой-то караван, бродячее племя, возвращающееся после большого набега с пленниками и добычей». И теперь русской армии оставалось только, закрыв дорогу в нетронутые войной южные губернии, заставить французов идти по опустошенной ими же на 16 верст по обе стороны земле. Говорят, что когда Наполеон отдавал приказ отступать по Старой Калужской дороге, то потерял сознание, поскольку такой приказ унижал его, оскорблял гордость, честь.