История Первой мировой войны - Оськин Максим Викторович
Известен курьез о том, что Пурталес вручил Сазонову сразу две ноты различного содержания: и о начале конфликта, и о его приостановке. Каждая из нот предназначалась для различной реакции русских политиков на германский ультиматум: немецкий посол был так растерян, что по ошибке отдал все сразу.
Впрочем, это уже ничего не решало. В период Сараевского кризиса судьбы войны и мира решались в Берлине, а не в Санкт-Петербурге (правда, возможно, еще и в Лондоне). Объявив войну, Германия начала первый в новой истории Европы и всей планеты всемирный военный конфликт: «Россия была втянута в войну с Германией логикой вещей… Берлин, решившись на поддержку дунайской союзницы, подал сигнал к решению глобальных противоречий» [68].
Немцы активно и с громадным удовольствием поддержали инициативу своей верховной власти в развязывании Первой мировой войны. Да, война готовилась всеми, и все нации поддержали свои правительства, но именно Германия явилась агрессором, и именно эту Германию, как и в 1939 году, поддержит большинство немецкого населения. Этого нельзя забывать.
Дата 19 июля 1914 года показала иллюзорность и зыбкость братства рабочего класса Европы и всего мира, и надежды социал-демократических лидеров на солидарность рабочих разных стран. Германское правительство, объявив войну сначала Российской империи, умело сыграло на антирусских и антисамодержавных настроениях в рейхстаге: «Поход против республиканской Франции, будь он преподнесен общественности в чистом, не замутненном демагогией виде, мог посеять сомнения в умах. Следовало придать предстоящей схватке благопристойный прогрессивный облик. С этой целью был мобилизован “антицаристский эффект”, обратились к теням К. Маркса и Ф. Энгельса с их священной ненавистью к самодержавию» [69]. В свое время именно Энгельс призывал к войне с царской Россией и любыми ее союзниками, даже если это будет Франция.
Наиболее многочисленная и наиболее весомая социал-демократическая партия II Интернационала – СДПГ – в день вступления в войну Великобритании практически единогласно проголосовала за предоставление милитаристскому правительству военных кредитов. При этом депутаты говорили, что Германия и ее союзники якобы ведут оборонительную войну (особенно ярко этот тезис, наверное, проявился в оккупации Люксембурга и сожженных деревнях Бельгии, в уничтоженной библиотеке Лувена, оправдание чему давали такие учены, е как Макс Планк или Вильгельм Рентген), а главным врагом был объявлен российский царизм. Факт того, что семь восьмых германской армии, где треть личного состава являлась членами СДПГ [70], в начале конфликта разрушали Бельгию и Францию, а вовсе не Россию, как бы канул втуне.
Социал-демократия Германии вполне справедливо видела в русском царизме своего основного врага, стоящего на пути торжества марксистских идей. Российская монархия неизменно твердо встречала грудью любую революцию. Ссылка на русское «варварство» вкупе с «деспотизмом» должна была завуалировать именно это опасение. Вероятно, именно поэтому немцы поспешили сначала объявить войну как раз России, нежели Франции, чтобы рейхстаг охотнее проголосовал за военные кредиты, хотя любой понимал, что Большая европейская война не может вестись между двумя государствами, и вступление в войну Франции и Великобритании на стороне противников Центрального блока есть лишь дело времени.
Как представляется, союз немецкого милитаризма и германской социал-демократии, видевшей главное препятствие на дороге к европейской гегемонии в Российской империи, от века в век встававшей на пути любого европейского агрессора, складывался полюбовно, а не в якобы имевшем место противостоянии монархистов и марксистов. Немецкий исследователь П. Ян отмечает по этому поводу: «Эта страна считалась опасной и угрожающей. К непредсказуемому взрывному характеру ее народа приплюсовывались неизменное стремление государства к экспансии и постоянно растущая современная армия, становившаяся все опаснее для Германии. А на какие разрушения способен “русский”, показала, как считалось, революция 1905 года» [71]. О собственной агрессии, имевшей целью ни много ни мало как господство в Европе, ни кайзеровское правительство, ни социал-демократы, ввергая нацию в войну, старались не вспоминать.
Разумеется, что старшие партнеры в коалиции немедленно поддерживались своими сателлитами. Но и здесь не все так просто. Надо сказать, что в какой-то степени великие державы оказались привязанными к деятельности своих младших партнеров по коалициям и союзническим отношениям. Как считает один из исследователей, «можно сказать, что обе державы стали в какой-то мере жертвами заключенных ими союзов с третьими странами: Германия – с Австро-Венгрией, Россия – с Сербией и Францией. После сараевского убийства, когда стало ясно, что в Вене намерены во что бы то ни стало примерно наказать Сербию, Германия была вынуждена поддержать своего союзника, так как разрыв с дунайской монархией грозил бы Берлину политической изоляцией. В свою очередь, Россия, оставаясь на протяжении четверти века верной союзу с Францией, обрекла себя на неприятельские отношения с Германией, поскольку разрешение германо-французских противоречий мирным путем после 1870 года не представлялось возможным» [72].
В тот же день, когда началась Первая мировая война, император Вильгельм II стал сомневаться: в принципе он не хуже других понимал, что проигрыш Большой войны будет стоить короны ему лично, а немецкому народу – массы испытаний и крови. Кайзер запросил Генеральный штаб о возможности переноса главного удара на восток, против России, чтобы удержать Францию и Великобританию от вступления в войну. Этот факт также означает, что германский император плохо понимал суть предстоящего противоборства и геополитического расклада сил на Европейском континенте.
Несмотря на то что такой вариант технически был возможен, он напрочь ломал единственный шанс Германии победить в войне на два фронта: тот самый блицкриг графа А. фон Шлиффена, который мог быть осуществлен только против Франции. Кроме того, было сразу ясно, что французы не смогут остаться в стороне уже хотя бы потому, что в случае разгрома Российской империи они оставались бы с Германией один на один. В этом случае у Франции не было ни малейшего шанса на победу. В конце-то концов, разве для того так тщательно создавался военный союз Франции с Россией, чтобы ломать его в самый ответственный момент? Да и миллиарды франков, данные русским в долг, также пропадут?
Немцы все это превосходно понимали: граф Шлиффен и не рассматривал войну против Франции отдельно от войны с Россией, и наоборот. Поэтому начальник Генерального штаба генерал Х. Мольтке-младший, еще в 1913 году отменивший даже теоретическую подготовку войны против России один на один, так отвечал колебавшемуся кайзеру, неожиданно для всех пожелавшему перенести удар на восток: «Сосредоточение милиционной (то есть не постоянной кадровой. – Авт.) армии нельзя импровизировать, оно – результат огромного, многолетнего тяжелого труда и… будучи раз установлено, не может быть изменено. Если его величество настаивает на том, чтобы вести всю армию на восток, то он не будет иметь боеспособной армии, а дикое скопище недисциплинированных вооруженных людей» [73]. Эмоциональное преувеличение здесь не слишком велико.
Последующие события нарастали лавинообразно. Казалось, что предельно милитаризованные государственные машины всех европейских стран вышли из-под контроля собственной верховной власти. С 16 июля Австро-Венгрия находилась в состоянии войны с Сербией, а Германия с 19-го числа – с Россией. Требования Германии к Франции (передача под немецкий контроль пограничных крепостей в качестве «мирного залога» наряду с отводом французских войск от границы) и ультиматум Бельгии (о беспрепятственном пропуске германских армий через бельгийскую территорию) теперь были уже не чем иным, как стремлением сохранить хорошую мину при плохой игре. Агрессия стран Центрального блока была налицо: как ни крути, но именно они выступили инициаторами развязывания войны в июле 1914 года.
