Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
А самозванец, между тем, усиливался и, видя везде колебание верности к Борису, писал к нему, чтоб он добровольно отказался от неправедно присвоенного сана, избрал любой монастырь для мирного окончания жизни и пощадил государство от бедствий междоусобной войны. Вместо ответа, Борис прибегнул, еще раз, к средству, оказавшемуся неудачным в Польше: подослал в Путивль тайных отравителей. То были три монаха, которым поручено было передать яд слугам Отрепьева, тайно сносившимся с Борисом. Монахов схватили, и один из них купил себе помилование открытием ужасной тайны; два другие преданы в жертву разъяренным Путивльцам.
Скоро разнеслась весть, что сам Борис умер от яду, приготовленного собственными руками. Известно, что Годунов, с самого вступления Отрепьева в Россию, недомогал и волочил ногу, разбитую параличом. 13 апреля 1605 года он заседал еще в думе; потом принимал датских послов. Вдруг полилась у него кровь из носу и из ушей; он грянулся об пол, и через два часа его не стало. Он едва имел время поновиться, то есть, исповедаться, приобщиться и постричься, перед смертью, в монахи, как было тогда в обычае.
Так внезапно расстался этот честолюбец с величием, которого добивался, не щадя народных и человеческих прав, и которое было для него источником бесчисленных страданий. Предсмертные минуты его были, может быть, минутами самого горького сожаления о напрасных усилиях и тяжких заботах в лучшую пору жизни. Если б он умирал, вместо Золотой Палаты, в курной избе земледельца, тогда бы во сто крат ему было легче расставаться с жизнью и с детьми: уделом их был бы потовой труд и мирная покорность своей участи. А теперь, на шаткой высоте престола, что ожидает их посреди бояр, ненавистников племени Годунова, и народа, обаянного вымышленным царевичем? Борис нежно любил детей своих, и в особенности сына, в котором видел родоначальника бесконечного ряда царей, Годуновых; воспитывал его с особенною заботливостью [92], приучал заранее к правлению, лаская называл себя его слугою и рабом, по одному его слову миловал преступников и исполнял всякую просьбу, поданную на его имя, а в указах и грамотах писал: «Божиею милостию, мы Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Фёдорович всеа Руссии Самодержец, и сын наш, Царевич Князь Фёдор всеа Руссии.» Так он старался внушить к сыну любовь, которой сам не снискал у народа, и утвердить за ним величие, приобретенное неправдою. Все было напрасно!
Москва сильно почувствовала смерть Годунова: мертвому многое прощается, помнят одни его достоинства и сожалеют об утрате. Многие тогда оценили государственные способности Бориса и плоды его попечительной деятельности. Прелесть перемены правления исчезла для сердец, при виде сильного человека, павшего, подобно всякому смертному. Столица мирно присягнула пятнадцатилетнему Фёдору. В присяге клялись «не приставать к вору, который называется князем Дмитрием Углицким», но уже не называли его Отрепьевым: так действия монаха Леонида убедили народ и самое правительство, что самозванец не Отрепьев. К областным воеводам разосланы грамоты, в которых велено каждого жителя приводить к присяге, так, чтобы не осталось ни одного неприсягнувшего. Но особенное внимание обращено новым правительством на Кромской стан: немедленно отозвали подозрительных Шуйских и больного Мстиславского в Москву, под предлогом, что юный царь нуждается в мудрых советниках. Главным воеводою назначили туда князя Котырева-Ростовского, но это для того только, чтоб не нарушать устава местничества; действительную же власть над войском вручили испытанному в верности и мужестве, Басманову, назначив его вторым воеводою большого полка. А чтоб присяга сильнее запечатлелась в душах воинов, отправили, вместе с воеводами, новгородского митрополита, Исидора.
Ничто, однакож, не излечило рати от обуявшей ее измены: войско присягнуло, но, по выражению современника, соблюдало эту присягу так, как голодная собака соблюдает пост. Басманов скоро убедился, что большая часть начальных людей держит сторону Отрепьева, а простые ратники хранят вид послушания оттого только, что каждый боится первый объявить себя за Дмитрия. Тут и его верности представилось искушение, которого не в силах был он победить. Ему должно было выбрать немедленно одно из двух: или защищать законные права Фёдора, с немногими прямодушными людьми и погибнуть с ними, в неравной борьбе против изменников, или признать Отрепьева царевичем и упрочить для себя навсегда высокую ступень, на которую он взошел при Годунове. Мужество его не может (так думал он) спасти молодого царя, окруженного родовыми врагами; а если б и спасло, то неужели родственники царствующего дома дадут ему первенствовать у престола? Гораздо благоприятнее для его еще так новой знатности будет царствование безродного удальца, снискавшего, подобно ему, возвышение личною храбростью. Может быть, и то приходило Басманову в голову, что Отрепьев все равно воцарится и без его содействия; но тогда государство лишится пользы, какую может сделать на высоком месте человек с сильным характером и добрыми намерениями. Как бы то ни было, но Басманов решился на измену, низкую во всяком случае. Согласясь с давними врагами Годунова, князьями Иоанном и Васильем Голицыными, да с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым, он, 7 мая, торжественно объявил войску, что истинный царь есть Дмитрий Иоаннович. Его поддержали, приготовленные заблаговременно к этой сцене, боярские дети городов Рязани, Тулы, Алексина и Каширы; вслед за ними загремели голоса всего войска: «Да здравствует Дмитрий!» Остались верными только главный воевода, князь Котырев-Ростовский, другой князь, Телятевский, да немногие дворяне и дети боярские с своими дружинами. Ужаснувшись внезапного оборота дел, они поспешили уйти в Москву, оставя в лагере свои пожитки и казну. С ними ушли и иноземные воины, отличавшиеся преданностью царям, пока они были живы. Войско, между тем, присягнуло Дмитрию, и князь Иван Голицын, с другими сановниками, отправлен с вестью об этом к Отрепьеву, в Путивль.
Пишут, что спутники Голицына, увидя нового царя на троне, узнали в нем тогда же Чудовского дьякона; но им нужна была перемена правительства, и они ударили челом бродяге. Торжествующий скиталец принял их милостиво и величаво, не обнаруживая ни восторга, ни благодарности. На другой день, он выступил из Путивля, в сопровождении польских своих хоругвей и казаков донских, днепровских и северских. Не доходя до Кром, он был встречен Басмановым и другими воеводами, принял их, как можно было ожидать, очень милостиво, потом, въехавши в Кромской лагерь, великодушно простил войско за измену, распустил подмосковное ополчение по домам для отдыха, а прочим полкам велел идти к столице и ожидать его у Орла, где, как было слышно, не все признавали его царевичем. Выступя, вслед за толпами войска, в сопровождении своих сподвижников, поляков и казаков, Отрепьев подвигался вперед медленно, чтоб дать народу освоиться с дивною новостью, которую разносили повсюду воины, распущенные восвояси. Нигде не встречал он непокорных; жители единодушно выражали восторг свой, потому что толпа любит возвышающихся счастливцев и охладевает к ним только тогда, когда они, достигнув своей цели, перестают давать новую пищу её удивлению. В самом Орле число непокорных было незначительно, ибо в свете мало людей, способных стоять за истину в виду неминуемой гибели. Обличителей самозванца тотчас перехватали и разослали по темницам.
Стоя лагерем под Орлом, над рекой Плавою, Отрепьев посылал к москвичам грамоту за грамотою, требуя покорности законному царю, каким он почитал себя. Но посланные не возвращались из столицы. В Москве было еще много людей, верных присяге; гонцов Отрепьева ловили и сажали в темницы. Это, однакож, мало помогло правительству. В самом его составе таились могущественные враги его. Князь Василий Шуйский, пользовавшийся, как мы уже знаем, доверенностью московских купцов, не любивших Годунова, нашел средства уверить их, что в Угличе убит священнический сын, а теперь явился Дмитрий истинный [93]. Получив от них обещание поддержать мнимого царевича, он дал тайно знать об этом самозванцу. Отрепьев написал к москвичам новую грамоту и отправил с нею Плещеева и Гаврила Пушкина, уже не в самую столицу, а в Красное село [94], в котором жили тогда купцы и богатые ремесленники. Красносельцы, выслушав грамоту, огласили воздух восклицаниями: «Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович!» и повели Плещеева и Пушкина в самую столицу.
Узнав об этом, правительство послало отряд войска схватить клевретов самозванца, но, видно, красносельцы заблаговременно припасли себе оружие, или, еще вероятнее, отряд был выбран по воле Шуйского. Заслышав издали буйные клики мятежников, он, в истинном, или притворном ужасе, прибежал обратно. Толпа, между тем, увеличивалась беспрестанно; к ней приставали воины, боявшиеся за свою оплошность смерти, приставали жильцы московские и праздные ватаги нищих, размноженных в столице самим же Годуновым и готовых возводить на царство ежедневно нового царя, хоть бы для того только, чтоб поживиться рассыпаемыми, во время торжества, деньгами и всенародным угощением. Когда толпа достигла лобного места, где с возвышения обыкновенно обнародовались важные государственные события, и когда прочтена была во всеуслышание грамота мнимого Дмитрия, — ни один голос не раздался против него. Все восклицали хором: «Да здравствует Дмитрий! Мы были во тьме кромешной; красное солнце наше восходит!».
