Алексис Трубецкой - Крымская война
На созванном султаном совете Фуад-эфенди, вновь назначенный министр иностранных дел Порты, в яркой речи высказался за удовлетворение требований Франции. Он говорил о том, что возрожденная империя находится на подъеме, и превозносил решительный характер императора Наполеона III. Министр напомнил о воинственном духе французов и подчеркнул, что союз с Францией поможет Турции решить проблемы в Дунайских княжествах и Черногории. В заключение красноречивого выступления Фуад-эфенди напомнил членам совета о «Карле Великом»: памятуя о мощи французского флота, находящегося в непосредственной близости к турецким владениям в Средиземном море, весьма опасно вызвать раздражение Наполеона III.
Слова Фуада произвели желаемое действие. «В декабре, — пишет Кинглейк, — серебряная звезда с большой торжественностью отправилась в путь. Для ее сопровождения несколько представителей мусульманской знати прибыли в Яффу, а другие присоединились к процессии на пути в Иерусалим. В среду 22-го числа того же месяца католический патриарх в ходе пышной церемонии поместил звезду в вифлеемскую базилику и одновременно с этим католики получили ключ от главного входа в этот храм и ключи от Святых яслей».
Глава 7
Больной Европы
Вначале 1853 года общее состояние Турции было весьма плачевным. По мнению европейских политиков, Оттоманская империя пришла в упадок. Это, видимо, понимал и сам султан Абдул-Меджид. На ранней стадии своего правления он предпочел не замечать печального положения страны. Выбрав позицию страуса, он даже физически удалился на некоторое расстояние от правительственных зданий: в трех километрах от центра Константинополя, на другом берегу Босфора, султан возвел великолепный дворец Долмабаш. В роскошном здании, выстроенном в стиле рококо, было около трехсот комнат, не считая спартанских каморок для многочисленных наложниц. Самый большой в мире бальный зал освещался люстрой весом в четыре тонны, длина тронного зала достигала сорока пяти метров. На украшение дворца пошло четырнадцать тонн листового золота, а кровать султана была целиком сделана из серебра.
Жизнь повелителя Турции состояла из приемов, банкетов, балов и прочих развлечений. В дворцовом театре разыгрывались представления и пантомимы, в которых красивые юноши исполняли ведущие женские роли и влюблялись в столь же красивых юношей, исполнявших роли мужские, чем доставляли зрителям немалое удовольствие. Предаваясь наслаждениям в таком убежище, султан не утруждал себя утомительными государственными делами и взвалил их бремя на великого визиря. Время от времени он позволял себе принять какого-нибудь высокого гостя или подписать тот или иной документ.
Мать Меджида была простой прислужницей в бане. Она была уверена, что ее муж султан Махмуд II умер от злоупотребления алкоголем, и приложила все силы, чтобы оградить шестнадцатилетнего сына от пагубного пристрастия. Прежде всего она уничтожила оставшиеся в винном погребе Махмуда запасы, приказав вывезти на берег Босфора и разбить о стену гавани 50 000 бутылок лучшего шампанского, бренди и вина. Затем она принялась со всем тщанием приучать своего хрупкого, узкогрудого, болезненного сына к радостям гарема. Абдул с удовольствием предавался этим излишествам, что уже на ранней стадии его правления привело к ослаблению мужской силы султана. К великому огорчению матери ее усилия не увенчались успехом: став импотентом так рано, молодой человек потянулся к бутылке.
В то время как Абдул-Меджид вел полную удовольствий жизнь во дворце Долмабаш, его империя стремительно скатывалась к финансовому банкротству и нравственному упадку. Мусульманское население сокращалось главным образом из-за получивших широкое распространение абортов. Национально-освободительный дух, проникший во все уголки империи, порождал демонстрации, кровавые столкновения и мятежи, которые не удавалось подавить. В азиатских провинциях царило беззаконие, на Балканах участились волнения среди христиан. К концу 1852 года в Черногории началось открытое восстание, и султан послал на усмирение мятежников свои лучшие войска во главе с Омар-пашой. Это вызвало беспокойство соседней Австрии. А вскоре Петербург достигла отчаянная мольба православных братьев из Черногории об избавлении от неверных. Да спасет, говорилось в обращении, могущественный северный брат, Защитник Церкви, осажденных турками черногорцев.
Для Николая это стало последней каплей — настало время раз и навсегда решить этот «восточный вопрос». «Кичливого турка» следует научить с должным уважением относиться к православию. «Эти презренные людишки» должны принять все требования России, касающиеся Святой земли, и уяснить наконец, что им не позволено чинить обиды православным христианам. Сэра Гамильтона Сеймура, вновь назначенного британского посла в Санкт-Петербурге, вызвали к канцлеру Нессельроде и проинформировали о предстоящей «демонстрации силы», которая не должна вызывать тревогу у Британии. Затем последовал приказ, согласно которому войска численностью 144 000 человек должны были выдвинуться к границам придунайских провинций.
Царь, разумеется, отдавал себе отчет в том, что подобная акция станет прямым вызовом Наполеону III. Однако он не опасался французов при условии, что Британия сохранит нейтралитет. Русский император не только был совершенно уверен в этом нейтралитете, но и рассчитывал на благоприятную реакцию Англии. Во-первых, полагал Николай, Британия стала миролюбивой страной, которая направляет свои усилия скорее на торговлю, нежели на войну. Во-вторых, его личные отношения с Викторией, ее двором и министрами были в высшей степени дружескими. И наконец, что особенно важно, Николай сохранял твердую веру в действенность договора 1844 года. Во время визита в Лондон, который привел к созданию союза, император имел откровенные беседы с Абердином, в то время министром иностранных дел, а ныне тот же дружески расположенный человек занимает пост премьер-министра Британии. Меморандум Нессельроде 1844 года, содержащий в себе главные результаты этих бесед, был воспринят британским министром иностранных дел без каких-либо возражений. Ко всему прочему царь знал, что Абердин испытывал неприязнь к Наполеону III в той же степени, в какой был благорасположен к нему, Николаю.
Итак, Британия должна сохранить нейтралитет. Но на этом этапе представлялось столь же важным достигнуть с ней согласия по вопросу разделения Оттоманской империи, крах которой с неизбежностью приближался.
Девятого января на набережной Невы во дворце великой княгини Елены, сестры Николая, которая была старше его на двенадцать лет, состоялся званый вечер. Среди гостей были сам император и британский посол сэр Гамильтон Сеймур. Николай завел с англичанином беседу и непринужденно коснулся «восточного вопроса». Эта беседа стала первой из четырех, которые оказались значимыми для начала военных действий. У историков они получили название «сеймуровские беседы».
— Вам известны мои чувства к Англии, — начал Николай. — Мне представляется важным, чтобы два правительства — правительство Британии и я, я и правительство Британии — сохраняли самые лучшие отношения. В настоящее время это необходимо как никогда прежде. Я прошу вас передать эти слова лорду Джону Расселу[69]. Когда между нами царит взаимопонимание, меня не тревожит остальная Европа: что думают или делают другие страны не имеет значения. — Император сделал паузу и добавил, словно после минутного размышления: —Что касается Турции, то здесь совсем другое дело. Эта страна пребывает в критическом состоянии и может причинить всем нам немало хлопот.
Николай протянул сэру Гамильтону затянутую в перчатку руку и собрался отойти. Однако Сеймур, не смущенный присутствием августейшей особы, в свою очередь обратился к императору.
— Сир, — сказал он, прежде чем Николай успел удалиться, — с вашего милостивого соизволения могу я взять на себя смелость?
— Разумеется, — ответил царь. — Что вы хотели сказать?
— Правительство ее величества встревожено состоянием дел в Турции. Возможно, вы дадите мне какие-либо дополнительные заверения, которые помогли бы умерить эту тревогу.
Император поколебался, но затем заговорил со всей откровенностью:
— Дела Турции находятся в полном расстройстве. Страна распадается на части. Этот распад станет большим несчастьем, и для Англии и России очень важно прийти к полному взаимопониманию по всем этим вопросам и не предпринимать никаких важных шагов без ведома другой стороны. — Николай умолк, а сэр Гамильтон заметил, что сам придерживается в точности такой точки зрения. Царь продолжил: — У нас на руках больной — тяжело больной. Будет прискорбно, если в один прекрасный день он скончается, а тем более прискорбно, если скончается, прежде чем будут сделаны все необходимые приготовления. Однако сейчас не время нам с вами говорить об этом.
