Михаил Булавин - Боевой 19-й
Она, видимо, поджидала Устина.
— Устюша, на столе хлеб и молоко. Ты небось есть захотел, — сказала она приветливо.
— Спасибо, Наташа. Я потом... Знаешь что... — он замялся, — я завтра рано утром с ребятами отправлюсь в город. К тетке Марфе я не пойду. Мне с тобой надо бы поговорить о серьезном деле. — Он снова почувствовал себя неловко.
Устин не сводил с Натальи глаз. В ее движениях появилась неуверенность, связанность, — может быть, потому, что женщина чувствовала на себе взгляд Устина, стыдилась своей обнаженной груди, может, думала о предстоящем разговоре с Устином и о той молве, что пройдет по селу и ославит ее, солдатку, принявшую на ночлег молодца. Наташа положила ребенка в люльку, застегнула кофточку и, поправляя на затылке волосы, повернулась к Устину. Не выдержав его долгого взгляда, она потупила глаза.
— Наташа, — позвал он едва слышно, — поди сюда, голубка.
Она остановилась против него, задумчиво перебирая пальцами фартук.
— Сядь со мной, — прошептал он, — я хотел посидеть с тобой, как тогда, помнишь? ..
Наташа вздрогнула и закрыла глаза. Слова прозвучали, как чуть слышное эхо, коснувшись самого заветного и больного. Устин слышал неровное дыхание Натальи да размеренное теньканье капель из рукомойника. Она покачала головой и, словно разбуженная, слегка потянулась, простонала и, закрыв лицо руками, села рядом с Устином.
— Желанная... родная... — шептал он и гладил ее волосы, — скажи мне хоть одно слово.
Она сидела молча, с закрытыми глазами, откинув назад голову. По ее щекам катились слезы.
— Ты ждала меня тогда... с германской войны? ..
Она открыла печальные глаза и кивнула головой.
— А сейчас?
— Нет.
— Ты боишься, Наташа?
— Да.
— Его?
— Людей.
Отодвинувшись от нее, он достал кисет и, не закурив, свернул его и спрятал в карман.
— А скажи мне правду, — спросил Устин, — ты любишь его?
— Не пытай ты меня за ради бога, — прошептала Наталья, — ведь муж он мне... дите вот от него...
— Ну, а сердцем?
— Сердцем?.. Он меня любит. Плохого от него я не видала... привыкла. Что ж теперь?.. Видно, доля... Ах, тяжко мне, Устин! — и она горько заплакала.
— Прости, Наташа, я больше не буду. Не надо, слышишь? — Ему стало жаль ее. И когда он подумал о том, что хотел ей сообщить о Митяе, — вздрогнул.
— Перед покровом, — начала грустно Наташа, — после сватанья, я ходила к гадалке. Она зажгла три свечи и дала им три имени. Бабка сказала: «Твори молитву», а сама вышла в сени. Я молилась за тебя, Устин, и глядела на твою свечу. Она ярко горела, и сердце мое радовалось. Потом вошла бабка и сказала: «Молись». Я наложила на себя крестное знаменье, а она хлопнула дверью. Твоя свеча... потухла. Я ходила к попу. Он сказал: «Есть казенная бумага о смерти, надо молиться богу».
— Ладно... — прервал Устин. — Я верю тебе, Наташа. Спасибо. Давай об этом больше не вспоминать. Расскажи о Ерке Рощине.
Она посмотрела на него с благодарностью и принялась готовить ужин.
— Вот человек и без ног был, а веселый. В селе его больше всех боялись и больше всех любили. Я вот все девочку его хочу взять к себе. У меня будет ей хорошо. Надо Груздева попросить, он о детишках болеет, как о родных. Ему тоже нелегко, а я одна.
Было поздно, когда Наташа убрала со стола, а Устин прилег на постель и незаметно задремал.
В полусне он услышал, что около него кто-то ходит, затем вдруг громкий вопль огласил горницу. Устин вскочил. Посредине комнаты в одной сорочке, с распущенными до колен косами, стояла с заломленными кверху руками Наталья.
— Что такое?! — с ужасом спросил Устин и схватился за винтовку.
— Митяй!.. Господи!.. — Наталья рухнула на пол и, сидя, прижимала к груди картуз.
Зубы Устина дробно стучали... Он растерянно топтался вокруг!
— Наташенька, успокойся, не изводи себя... ну, встань! Слышишь? ..
Он поднял Наташу и бережно перенес на кровать. Ослабев, она тихо стонала, разбрасывая по постели руки. Внезапно вскочив с криком «Митяй», она куда-то порывалась бежать. Устин брызгал на нее водой, стараясь успокоить. Она билась в его руках, вырывалась, просила:
— Пусти меня... пусти-и!..
— Наташенька, выпей воды, выпей, голубка.
Наташа широко открыла безумные глаза и, остановив их на Устине, требовательно спросила:
— Где Митяй?
— Убит, — так же коротко ответил Устин.
— Ай-ай-яй!—заголосила Наталья и упала в подушки. Она глушила в них рыдания, иногда приподнималась и, вытирая косами слезы, тихо причитала: — Митенька мой... горемыка я...
Так шли минуты, часы. Тихий плач сменялся бурным отчаянием. Мечась, словно в бреду, она не замечала своей наготы и, вперив безумные глаза в подушку, настойчиво звала:
— Митя... Ми-тень-ка...
Устин обнял ее и, взяв за руки, уговаривал:
— Успокойся, Наташа... Я ведь тоже... вот мать у меня... Ерка Рощин... детишки остались... тоже ведь горе...
Голос его осекся... Умолкла и она, а он. продолжал гладить ее и успокаивать.
— Устин, — устало позвала она, — когда я увидела тебя, то будто признала картуз Митяя и не поверила, и вроде на сердце стало мне тяжко, а потом об этом забыла и не думала, и вот, уж когда разделась и пошла спать, вспомнила и увидела картуз на машине. Заглянула я в него, а там чернильным карандашом написано: «П. Д.»? и иголка-то моя с зелеными нитками, что я ему давала на дорогу. Я глазам не верила... — и она снова заплакала. — Расскажи мне, как это было.
Они просидели всю ночь до рассвета. Устин рассказывал ей о боях, о погибших товарищах и по ее просьбе несколько раз повторял, что нашел Митяя убитым и взял его фуражку.
Горница стала синей, потом голубой, затем серой и, наконец, розовой. Занималась заря.
За ночь Наталья осунулась. Устин говорил не смолкая. К нему приходили слова утешения и ободрения, и он произносил их с такой сердечностью, что Наташа, как ребенок, совсем утихла, глядя на него сухими печальными глазами.
Далеко, за улицей, за рекой, за полями, вспыхнуло багряное солнце, обжигая стекла домов. С крыш падали крупные капли росы, от окон и земли поднимался легкий пар. А с теневой стороны еще тянуло ночной свежестью, и в сумеречной дали неба, провожая ночь, угасала одинокая звезда.
Наталья, точно расставаясь с тяжелым сном, поднялась, осторожно подошла к люльке и покачала головой. Взглянув на старую фотографию Митяя с Устином, где они были запечатлены с обнаженными шашками, Наталья с отчаянием спросила:
— Ну, что... что я стану делать? .. Ну, куда я... пойду?
— Не тревожься, — Устин охватил ладонями ее пылающие щеки и, глядя в глаза, ответил:—.Жди меня. Буду жив... я приду к тебе.
В окно постучали. Наталья заторопилась, надела юбку, кофту и, набросив платок, взяла ребенка.
— Устюша, я пойду к двоюродной сестре на хутор. Там горе мое легче станет.
.. .Молва о том}* что Устин Хрущев остался на ночь у Натахи Пашковой, кочевала из двора во двор. О Наталье говорили со стыдливым смешком, с веселым хихиканьем, с грубым домыслом. О том, как Наталья приняла к себе на постой солдата, хотелось знать в подробностях. И пусть их не будет, они все равно придумаются. Но все же страсть вызвать, высмотреть толкала некоторых на поиски какой-нибудь причины заглянуть к Наталье, но боялись Устина. Самый подходящий и естественный повод оказался у женщин, мужья которых записались в отряд и уходили с Устином в город. Они вбежали в хату к Наталье целой толпой.
— Вы что, окаянные, еще спите! — затараторила жена Клима, поправляя платок и с любопытством поглядывая то на Устина, то на Наталью. — Наши мужики уж собрались, а вы... — Но она вдруг осеклась. Ее поразила бледность Натальи. — Что это с тобой, подружка, аль захворала, на тебе лица нету! испуганно вскрикнула она, всплеснув руками.
