Лев Прозоров - Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)
Третье, нам уже знакомое. Кирилл-Константин в Корсуни видит Евангелие и Псалтырь «русьскими письмены». На этом долго останавливаться не будем. Явно «апостолу славян» повстречался кто-то из знакомых ибн Хордадбегу русских купцов.
Четвертое. Патриарх Фотий говорит об обращении «россов». Об этом чуть подробнее поговорим после. Пока скажем – история крайне загадочная. Позднейшее церковное предание говорит о буре, вызванной погружением в воды моря Покрова Богородицы, разметавшей и устрашившей варваров. Мало того, что сам Фотий ничего об этом не упоминает – а должен бы был! Так и выглядит эта история донельзя недостоверно. Например, финнов считали могучими колдунами, носящими в карманах завязанными в узелке штормы и бури. Слава этих повелителей погоды докатилась даже до Англии. Ну и что? И славяне, и норманны ничуть не боялись ходить в походы на этих грозных колдунов, а к их святилищам относились, как к своим банкам, откуда в любое время можно взять любое количество ценных вещей. То есть к религии финнов относились без малейшего уважения и совсем не собирались ее принимать. Вообще варяжских мореходов, не говоря уж о норманнах, просто невозможно было так уж напугать бурей.
Пятое. Константин Багрянородный упоминает о крещении «россов» при следующем после Фотия патриархе – Игнатии. В это же время создается «митрополия (!) Россика».
Шестое. Под 912 годом араб Аль Марвази упоминает о крещении части русов. Любопытно, что этим русам в христианстве не понравилось, и они приняли… ислам. После чего упоминания о них вообще исчезли. Так и хочется сказать: «Так будет с каждым…»
Седьмое. В договоре с греками упоминается «крещеная русь». О ней будем очень подробно говорить позже, поэтому здесь останавливаться на ней нет смысла.
Восьмое. Крещение Ольги. Во-первых, факт широко известный, во-вторых, и о нем нам придется говорить далее.
В русском довладимировом христианстве есть две черты, на которые почти или совсем не обращают внимания. Во-первых, христианство русов имеет явно западное происхождение. Возьмите древнерусские слова «Крест», «алтарь», «церкы», «поп», «еретик», «поганый». Они явно походят на немецкое «крейц» (от лат. «Кристос»), латинское «алтариум», немецкое «кирхе» (от лат. «циркус»), немецкое «пап'пе» (от лат. «папа»), латинские «хэретикус», «паганус». И совсем не походят на греческие соответствия «стаурос», «бомос», «базилика», «иерей», «гетеродокс», «этникой». Названия месяцев у нас не греческие, а латинские. Да что говорить, если народ, от которого русы приняли вроде бы православие, они всегда называли не его самоназванием «ромеи», а обидной для византийцев западной, латинской кличкой «греки». В преданиях народного христианства часто упоминается место временного пристанища душ, слишком грешных для рая, но недостаточно нагрешивших для вечной гибели. Эта чуждая православию идея легко отождествляется с католическим чистилищем. И так далее, и тому подобное. Здесь перечислены еще далеко не все западные черты русского христианства.
На юге Восточной Европы русы могли повстречаться еще с одним вариантом христианства – древней ересью ариан. Во всяком случае, в рассказе о крещении сына нашего героя «греческий философ» умудряется основу основ христианства – «символ веры» – изложить именно в еретическом, арианском варианте. Ни о какой «случайной описке» не может быть и речи. К подобным вещам люди Средневековья были предельно внимательны и строги. Более того, первая часть Повести временных лет датирована по так называемой Александрийской эре, на несколько лет отличавшейся от константинопольского летоисчисления, использовавшегося ортодоксальной православной церковью. Основатель ереси, Арий, был епископом именно в Александрии, и Александрия стала центром ереси в страшные времена ее могущества, едва не похоронившего единства церкви на полтысячи лет раньше.
Кроме этих неортодоксальных черт, в русском православии бросается в глаза еще один вопрос, как-то ускользающий от историков. За привычными фразами о «крещении Руси» упускают одно немаловажное обстоятельство. Все источники этого времени, разделяющие-де русов и славян, неизменно говорят о крещении именно русов, «россов», «ар-Рус», «руси», но никак не «склавенов», «ас-саклаби», «словен». Русская летопись добавляет еще варягов – «мнози бо варязи христиане» в 944 году, мученики-варяги 983 года, варяжские покровители Киево-Печерского монастыря, основанного в «Варяжских Пещерах», – Африкан и его сын Рюрик-Шимон. Итак, христиане Руси Х века – это именно этнические русы, варяги-русь и только они. Где же «скандинавский след» в русском христианстве? Почему христианские имена у нас произносятся на славянский, а не скандинавский манер – Иван, а не Юхан, Никола, а не Нильс? Где богослужебные книги на скандинавском языке норманнских «ротсов»? И как получилось, что разница в религии – основная масса сельского населения Руси, «славян», будет воцерковлена лишь к XVI веку – не помешает русам ославяниться? На все эти вопросы «неонорманнисты» не отвечают, да и не могут ответить, а потому предпочитают просто делать вид, что их нет.
Наука… теория… Петрухин вообще, не краснея, заявляет, что принятие христианства «способствовало»-де ассимиляции славянами «скандинавской» руси. Тут никаких знаков не хватит, ни вопросительных, ни восклицательных, ни иных, «из высшей математики». Впрочем, с ним, увы, все давно ясно.
Хватит о них, а? Неудобно. И неприятно.
Зато «ненаучная» версия русов-ругов объясняет все. Буквально все, вплоть до сомнений ибн Хордадбега и странной судьбы Оскольда. Христиане-русы могут, в таком случае, быть потомками ругов, крещенных еще Северином. Это объясняет западный характер русского христианства, его плотную привязку к варягам и русам и недоверие араба – слишком непохоже было их христианство на привычные ему верования греков, сирийцев или армян. И поведение Оскольда, внезапно примирившегося под стенами Константинополя со злейшим врагом – Византией. И странную историю со странствием апостола Андрея.
А. Л. Никитин, к остроумным предположениям которого нам еще не раз придется возвращаться в этой книге, метко подметил, что все до единой несуразности летописной легенды устраняются простой заменою Днепра на Дунай. Действительно, путь по Дунаю еще тысячу лет спустя после апостола будет самым удобным и безопасным из Константинополя в Рим. На Дунае будет город Киев – не только в упоминавшихся нами былинах, но и в истории. Заметим, что в летописном упоминании об установлении Андреем креста на горе, где суждено быть Киеву, упоминается, что апостол «слез» с горы – глагол, более применимый к дунайским скалам, нежели к киевским холмам, с которых, при всей их крутизне, можно все-таки сойти, а не «слезть». В верховьях Дуная находится земля словенцев-«словен» предания с одним из бесчисленных славянских Новгородов на месте современного Эстергома в Австрии. Оттуда он мог пройти в будущие земли ругов – помните федератов, верингов, варягов Рима – и уж оттуда идти в Рим. И ему действительно удалось бы добраться от «киевских» круч до «словен»-словенцев безо всяких волоков и прочих пересадок и действительно напрямую попасть от варягов в Рим. Все несообразности в рассказе о странствии апостола – кроме «расселения» по его пути народов, появившихся там полтысячи лет спустя, естественного для устной легенды, – снимаются единым махом. А основание для того имелось – чуть выше летопись в некоторых списках упоминает, что Днепр впадает в море «тремя устьями», хотя Днепр Словутич совершенно в том не повинен. С ледникового периода, по крайней мере, он впадает в Черное море одним-единственным устьем. Зато у Дуная крупнейших, судоходных гирл действительно ровно три. Память о странствии Первозванного могла сохраниться у христиан римского Норика и от них уже перейти к ругам, ободритам, словенцам, короче – к варягам-руси. А уж потом, когда потомки ругов воцарились на Днепре, провозгласив городок с таким знакомым дунайским именем Киев «матерью городов русских», вместе с ними «переселилась» и легенда. Так в сибирских былинах Василий Буслаев бьется с «мужичками новгородскими» на мосту через… Обь. А в балладе «Кострюк», записанной в имперские времена, русский боец, победив в поединке чеченского шурина Ивана Грозного, швыряет его в… Неву. Певцы же советского времени уточняют, что дело происходило в Ленинграде. Как видите, легенда о странствии Андрея – не единственная, сменившая адрес!
Очень занятно, что удревняют христианство на Руси – вплоть до того же Андрея – его искренние сторонники вроде протоиерея Стефана Ляшевского. Его книга «История русского христианства: от Андрея до Владимира» недавно была у нас переиздана. Напротив, критики христианства, как, например, Игорь Яковлевич Фроянов в совместной с Фроловым и Курбатовым монографии «Христианство: античность, Византия, Древняя Русь», наоборот, отрицают даже довольно достоверные сообщения вроде известия о крещении Бравлина, считая возможным говорить о русском христианстве, самое раннее, с 944 года. И никто из них не замечает, что древность русского христианства говорит не за, а против него; не против, а за древнюю религию русов. Если христианство было известно русам полтысячи лет – и оставалось религией кучки маргиналов, значит, не так уж оно было привлекательно в глазах русов. Не приходится тогда говорить, что за язычество держались от невежества, пока не знали христианства; что язычество было «темнотой», мгновенно исчезнувшей, как только в комнату внесли светильник; пустотой, в которую вошло, тем самым отменив, прекратив, уничтожив ее, христианство. Не приходится рассуждать об особой предрасположенности русов к новой вере. И если через полтысячи лет после Северина недостойному сыну Святослава приходится развязать чудовищную гражданскую войну, уничтожившую 28,9 % известных нам поселений Древней Руси, только чтобы сломить активное сопротивление введению христианства; если через век после этого варягорусский Новгород весь, как один человек, пойдет за волхвом против епископа; если другая варяжская твердыня, Муром, откроет ворота крестителям князя Константина, которого впоследствии назовут святым и равноапостольным, только еще спустя столетие; если основным аргументом христиан все это время будут меч и огонь княжьих дружин, пронесенный под полой на переговоры топор и камнеметные машины под муромскими стенами, то означать все это может только одно. А именно – победа в честном споре, на равных, христианам «не светила». Они могли сказать «Бог един» – и русы согласились бы с этим. Они могли сказать – «Бог принес себя в жертву за мир» – русы знали и это. Им просто нечего было сказать русам, нечего дать им, кроме чужой, ближневосточной мифологии и отвеку сладкого для иных соблазна безответственной избранности, приобщенности к «высшему кругу», к «Новому Израилю», к заведомым победителям в будущей окончательной схватке Добра и Зла. Небольшое количество подобных лиц и хранило русское христианство до крещения. Их дело несколько облегчала уже отмеченная мною особенность общества русов – там все было делом не личности, а рода. Община же во внутреннюю жизнь рода вмешивалась редко. Для того же Оскольда, если он действительно был потомком руга, крещенного Северином, христианство было наверняка просто семейным, родовым обрядом; факт же «братства во Христе» с императором Византии вполне мог стать откровением, произведшим в жизни и судьбе сподвижника князя-Сокола гибельный для него переворот.
